Колокола (сборник)
Шрифт:
Во Вселенной летели они над спящей землей. Самолет потихоньку гудел и вздрагивал. Он пел свою тихую песенку самолета.
В кабине был главный летчик, он вел самолет сквозь небо — вперед, все вперед, вперед.
Сквозь любовь и слезы летели они. Внизу оставалась земля с соринками мелких дрязг, бессердечия, клеветы.
Два мира — мама и мальчик — в огромном мире неба и точечных звезд. Вперед, все вперед, вперед.
Если был бы день на дворе, стало бы видно, что, когда самолет опустится, земля предстанет перед глядящим в окошко мальчиком не в мелких, а в самых крупных своих чертах — в квадратах высаженных людьми садов и парков; вся — с ее селами и пригородами огромно-большого города.
Но вот уж блещут внизу огни. Мама медленно достает платок, вытирает слезы. Она старается перестать плакать.
— Освежите меня яблоками! — тихо бормочет мама.
— У нас нет яблоков, мама! — услышав это, громко зарыдал Пека. — Нету, мама! Ни одного!
— Тише! Чего ты кричишь?
— Ребенок хочет яблочка. На, возьми. Пожалуйста. Гражданочка, оно мытое, не опасайтесь... Я его хорошо помыла.
— Мамочка, до... дорогая, освежись яблочком.
— Пристал как репей! Отстань! — И мама почему-то не берет яблока. Она, видно, сильно задумалась о своем.
О чем думает мама?
О том, что она не только Пекина мама, а Неля; о том, что она — актриса, что это, должно быть, ее золотое, самое что ни на есть ее главное на земле. Может, искусство требует жертв? Кто знает! И еще о «Шербурских зонтиках», что для нее поставит Эмилия Квяка, и о Пеке, который тихо жмется к плечу...
— Мамочка, а когда люди целуются, они чавкают?
— Нет! И как нехорошо подслушивать и подглядывать!
— А его ты... больше меня?
— Тебя больше всего на свете! Больше жизни! Больше себя!
Все ярче, ярче огни внизу... Нет мглы. На земле — свет.
— Самолет только что улетел, — сказали Валере.
— Да нет же. Не может этого быть!
— Если не верите, так проверьте в справочном.
...Валера долго метался по зданию аэровокзала. Долго потом он не мог забыть специфический его запах, скамьи, на которых сидели ждущие люди, цементный пол.
Исшагав весь вокзал, даже тот пункт, где сдавали багаж, он ушел и остановился один во мгле, на проезжей дороге. Что-то странное делалось с ним, это, должно быть, от недосыпания, усталости, гонки, выпитой с вечера водки.
Плечи его затряслись, он всхлипнул, как маленький, и прошептал: «Неля!..»
— Что случилось? Что с ним стряслось? — спросил водитель какого-то грузовика, стоящего на дороге.
— Да вот убивается, — ответил водитель, который доставил Валеру на аэродром. — Видимо, прозевал своего мальчонку: переживает.
Валера отступил в глубину поля, во мглу его:
— Ах, чтоб все вы пропали пропадом! Нос суют в чужие дела... Прямо в душу — калошами. В душу — калошами.
На слове «калоша» он спохватился и, два раза обронив шляпу, снова помчался к аэродрому.
— Авиаконверт.
— Получайте.
— Марку.
— Зачем?
— Для крепости. И бумагу.
Неле Богатыревой:
«Вертайся»... Нет! «Вертушайся»... Нет... «Вертушинка... Река Вертушинка»... «Вертута»... «Вертись»...
Все слова забыл. Ошалел... Ага-а-а! «Вер-нись!..» Ага-а! Вот то-то!..
«Нелька! Вернись! Сейчас же. Совместно со своим Пекой. А за Пекой по пятницам я буду ходить в детсад. Ты — ветер. Тебе доверить ребенка никак нельзя... Нелька! Милая! Я жажду яичницу!» Что-то будто не то. Как-то грубо. Я перезабыл слова! Кто же я?.. Ага-а-а! Я — Эллочка-людоедка!
«...Вертись, вертушайся, вертайся, вертута... ве... ве... ве... Вечность... Вселенная... Валом валит... Вверх-вниз...»
За багажом помчался администратор. Неля медленно шла по полю ленинградского аэродрома и тащила на руках Пеку.
Она пела:
Уле-етели-и-и филины В малиновый закат. . . . . . . . . . . . . Остался один, на сучочке сидит. . . . . . . . . . . . . . Я еще не филин, а филюшка, Дальше этой рощи никуда не летал, Чернее этой ночки ничего не видал. ...Ты сложи-ка, филюшка, крылышки, Спи-усни. Прибавится силушки. «Шу-шу-шу» — полетели, полетели, Белый свет поглядели-поглядели.
Тольятти, 1970
ЛЮБОВЬ И КИБЕРНЕТИКА
1
Два года назад тетю Веру бросил муж, и она, такая мягкая, словно сделалась сумасшедшей. Уезжала за город на машине (тогда в их доме был «Москвичок») и, остановившись где-нибудь в поле, где ее никто не мог видеть, бросалась на землю и рвала, рвала свои длинные бедные волосы — в руках оставались их светлые клочья. Она закрывала глаза, выла, как зверь, как кликуша, захлебывалась. Пугалась страшного своего голоса. И, набрав дыхания, кричала опять, опять.
Вокруг цвивиркало поле — спокойное, стрекочущее скрытыми в стерне существами. Все продолжало жить, и дышать, и цвивиркать, словно бы не случилось того, что случилось с ней.
Голос срывался. Темнело. Спускалась ночь. Нет! Нет!.. Нет ночи, нет дня... Выть и кричать, прижимаясь к земле растрепанными волосами, распухшей щекой.
— Нет! Нет!
И обо всем об этом она рассказывала много времени спустя тишайшим, бархатным своим голоском, и бабушка с Юлькой слушали замирая, не шевелясь.