Колокола (сборник)
Шрифт:
— Он весь мокрый! — вдруг спохватилась мама. — Это вы окатили его водой.
— Никогда!.. Никогда я себя до такого не допущу.
И вдруг художник быстренько принялся рассказывать маме, какое он красивое нарисовал кафе. Он показал ей то блюдо, что уже показывал Пеке.
— Мама, а мама... Он весь-весь как есть холостой, — вмешался в разговор Пека.
— Чего-о-о?.. — удивилась мама. — Вам — хорошо. В Тольятти нужно строить и строить. У меня, вы знаете, даже благодарность к вам за это кафе. Хоть бы вы их сделали десять. А я... Я просто, просто в отчаянии, где я здесь стану работать, не понимаю.
— Тут есть два народных театра, — сказал Борис. — Но это же самодеятельность... А ты же профессионалка.
— А когда ты откроешь свое кафе? — вдруг спросила мама. — Может, временно я смогу выступать у тебя в кафе или перед началом в кинотеатрах?
Борис рассмеялся и отвечал:
— Нет. Здесь и так переполнены кинотеатры. С девяти утра не достать билетов, у нас не нужен дивертисмент. А в моем кафе эстрада такая маленькая. Но ты могла бы временно преподавать танцы, как хореограф, или поступить танцовщицей в Куйбышевский театр. Все же это недалеко от Тольятти, будешь приезжать хотя бы по выходным.
— Ни за что, — рассердилась мама. — Мы не будем больше шататься по белу свету. В крайнем случае я на самом деле стану первое время вести кружок. Здесь скоро театр откроется. Опереточный. Мне сказали.
— Очень жалко, — вздохнул Борис. — Я видел тебя. Ты танцовщица превосходная. И вообще... Счастливец этот твой какой-то Валера!
— Я сама — счастливица. И... и это самое главное. Я... я стану каждый день потихоньку тренироваться...
Так неинтересно они говорили. И Пека начал дремать, подперев голову кулаком, А в кулаке у него была кисточка.
— Спать! — сказала мама. — Спать, спать, спать. — И попыталась тихонько вытащить кисточку из Пекиного кулака.
— Не надо, — сказал Борис. — Не надо, я завтра ее возьму. И завтра я покажу вам свое кафе: тебе и Пеке. Лады? У тебя будет время между репетицией и спектаклем? А вдруг не так уж мала эстрада?
— Отлично, — сказала мама. — Я все же, на всякий случай, погляжу на нее. Она совершенно маленькая?
— Да. Но ты можешь все что вздумается, — ответил Борис. — Для тебя моя эстрада может стать... ну, эстрадой, как все эстрады.
Красивым было кафе Бориса. И пахло стружкой. Столы — блестящие, круглые и квадратные, деревянные. До их дерева очень хотелось дотронуться подбородком.
А на стенах — блюдо: одно-единственное и все в солнце.
Другая стена — стеклянная, но Борис сказал, что скоро ее завесит.
На полу лежали на животах четыре художницы и обмакивали в блюда большущие кисти. Они разрисовывали цветную материю.
— Очень грустно, — сказала мама. — Эстрада на самом деле как воробьиный нос. Но я... я могу в проходе! Я между стульев.
Она живо сбросила свой жакетик и шарф. И принялась кружиться по комнате.
Борис потихоньку включил транзистор.
Комнату переполнила музыка. Опера «Сказки Гофмана». Пека знал эту музыку: в ней плескалась вода, проезжали по сцене лодки — звались «гондолы».
Но-очь блаже-енства Не-е-еземно-о-ого!— Понимаете, — принялась объяснять мама, — Гофман — как песчинка в мире, совсем один. А гондолы — как сон. И люди вокруг — как сон. Они в том счастье, в том опьянении, понимаете, которого не бывает на самом деле, а только во сне! Ой, я не знаю, как объяснить! Ему все это кажется, а возлюбленная плывет... И все они на гондолах...
Она слегка приоткрыла рот и откинула назад голову. Глаза у нее затуманились, стали слепые. Она медленно принялась кружиться. Кисти рук ее соединились над головой. Потом ладошки разъединились. Ожили в танце обе ее руки.
А транзистор: «плюх-плюх» — это значит — «гондолы». Плюх-плюх вода за бортами лодок.
Мама плывет, плывет, вскинув голову... Лицо ее нежно розово. Она подходит к стулу, будто там человек, — протягивает осторожно обе руки и опять отходит — кружится, будто во сне, — счастливая, пьяная, забывшая обо всем. Даже о своем Пеке.
Вскочила на пустую эстраду, которая с воробьиный нос, и сделала три фуэте. Но не ноги ее плясали, плясали руки.
Замерла. Остановилась.
Художницы громко захлопали.
— Какая же ты счастливая, какая же ты талантливая!.. Это импровизация? Да?
А Борис молчал. Глаза у него блестели. В них были слезы.
— Ты, Нелька, того... Талантище! Жить не хочу... Это... это... Я как будто видел себя самого во сне.
— Еще! — просили художницы.
— Нет. Нам некогда, — ответила мама. И живо подняла с пола свою жакетку.
4
И вот они с Пекой вышли на улицу, сели в трамвай и поехали в «новый город».
Валеры в этот час не было дома — квартира пуста. Мама пошла к соседке и попросила тряпку.
— Обыкновенную. Если можно!.. Тряпку... Тряпку для пола.
— А вы кто такая будете?
— Я? Уборщица.
— Странновато...
Но ей дали ведро и тряпку.
Мама посадила Пеку на табурет, широко распахнула окно, разулась, нагрела воды и живо вымыла пол. Она терла пол до того сильно, что скоро он стал совершенно желтый. После этого мама вскочила босая на подоконник и протерла газеткой стекла. Когда мама вытерла стекла окна, в Валериной комнате стало будто еще светлей. А потом уже мама потихоньку вычистила кастрюлю Валеры и сковородку.
— «Но-о-очь блаженства-а-а не-е-земно-о-го», — запела мама.
Потом она помыла немножко ноги, обулась, сказала:
— Сейчас вернусь. Давай сиди и береги тряпки. Я сбегаю в магазин и куплю харчей.
Мама и на самом деле скоро вернулась, принесла с собой колбасу, батон и пиво в бумажном большом мешке. Все это она аккуратненько разложила рядом с Валериными карандашами.
— Он вернется ночью, — сказала она, — а у него так чисто! И харч: колбаса, хлеб. А сейчас мы пойдем домой и завалимся спать. А вечером к нам придет... знаешь кто?! — Валера... Придет Валера, Валера, Валера!