Едва я дописал последнюю строчку, почтальон принес типичное письмо от Даррелла, датированное 10 августа 1940 года. Я прилагаю его здесь, дабы
завершить портрет Кацимбалиса.
Палуба забита лежащими крестьянами, которые едят арбузы; арбузный сок стекает по желобам в море. Громадная толпа совершает паломничество к Деве Марии Тиносской. Только что кое-как выбрались из гавани, обшаривая глазами горизонт: не торчат ли итальянские перископы. Я, собственно, хочу рассказать тебе историю о Петухах Аттики: она послужит дополнением к твоему портрету Кацимбалиса — я его еще не читал, но он, по слухам, выходит у тебя блестяще. История такова. На другой вечер мы все поднялись к Акрополю — сильно навеселе и в восторженном состоянии от вина и поэзии; ночь была душной и непроглядной, и в крови у нас шумел коньяк. Мы сидели на ступеньках снаружи храма, бутылка шла по кругу, Кацимбалис декламировал стихи, заставив Г. даже слегка всплакнуть, и вдруг К. словно бес обуял. Он вскочил на ноги и чуть ли не истерически закричал: «Хотите услышать петухов Аттики, вы, чертовы дети современности?» Мы промолчали, но он и не нуждался в нашем согласии. Подбежал к краю обрыва, как фея, грузная черная фея в своем черном одеянии, запрокинул голову, повесил палку на раненую руку и завопил по-петушиному, да так, что у меня мороз по коже побежал. Ку-ка-ре-ку! Эхо его вопля пронеслось над городом — похожим на черную чашу с вишенками
света. Отразилось от холмов и подкатилось под стены Парфенона... Мы онемели от неожиданности. И пока ошарашенно переглядывались в темноте, внезапно, чистым серебром во мраке, вдалеке сонно ответил петух — за ним второй, третий. Это привело К. в совершенное неистовство. Встрепенувшись, как птица, готовящаяся взлететь в небеса, и хлопая полами пиджака, он издал оглушительный петушиный вопль — и ему ответили уже десятки голосов. Он все вопил — вены на шее и лбу вздулись, — похожий в профиль на взъерошенного и помятого задиристого петуха, взлетевшего на навозную кучу. Орал истошно — и его аудитория в долине росла, пока над всеми Афинами, как песнь горнистов, не зазвучали, отвечая ему, их голоса. Наконец, обессилев от истерического хохота, мы вынуждены были попросить его остановиться. Ночь ожила — петушиный хор гремел над всеми Афинами, всей Аттикой, казалось, всей Грецией, и я уже почти представил себе, как ты просыпаешься за письменным столом у себя в Нью-Йорке и слушаешь этот оглушительный серебряный трезвон: Кацимбалисовскую зорю, звучащую над Аттикой. Это был эпический момент — великий и целиком в духе Кацимбалиса. Если б ты слышал этих петухов, этот безумный псалтерион аттических петухов! Он снился мне потом две ночи. Ну вот, а сейчас мы направляемся в Микенос, уже сами не веря, что слышали петухов Аттики с Акрополя. Я хочу, чтобы ты написал об этом — это частица мозаики...