Колумбийская балалайка
Шрифт:
— Короче, наши бегают за мной, а местные бегают за Борисычем, — подвел итог Вова. — Круто. Как в кино.
Громко щелкнули открываемые замки. Борисыч осторожно поднял крышку. Половину объема чемодана занимал деревянный ящик, похожий на коробку из-под сигар, а рядом лежал незапечатанный конверт. Борисыч взял в руки конверт, достал из него сложенный вдвое лист тетрадной бумаги, развернул. Всмотрелся, отведя лист на расстояние вытянутой руки.
— Это почерк Рамона, — наконец выговорил старик, и голос его дрогнул. — Ошибки быть не может. Его руку не спутаешь. Легкие, летящие линии, точки ставил так, что иногда продавливал бумагу, обязательная черта над заглавной буквой, никаких полей. И его подпись внизу… Надо перевести. Таня, Люба?
Любовь уже направлялась к Борисычу, ее место у бойницы заняла Летисия.
— Если это действительно рука самого Че, то один этот документ дорогого стоит. — Люба взяла лист аккуратно, за углы.
— Читай, а! Хоре уже ахать!
— Ты, Мишаня, не на меня смотри, на улицу, — отрезала Любовь.
— А если Че Гевара жив? — высказался Вовик, куривший на ржавой шестеренке от сломанных башенных часов. — И пишет, где его можно найти? Во круто получится! Я бы с ним выпил текилы на брудершафт.
«Тому, кто держит в руках это письмо, — начала читать Любовь Варыгина. — Я понимаю, что ты можешь оказаться кем угодно. Не обязательно, что мы с тобой дышали одним тревожным воздухом поднявшейся с колен Кубы или делили на двоих последнюю обойму под белым небом Бельгийского Конго. Ты мог обо мне даже не слышать. Тогда спроси. Спроси, если не собираешься ограничиться тем, что прочтешь это письмо.
У тебя в руках деньги и мои слова. Это мои слова, но не мои деньги. Но и не деньги кубинского народа, как тебе могли сказать. Все, что заработали своим трудом освобожденные кубинцы, осталось в распоряжении правительства Фиделя. У тебя в руках деньги хитрого, подлого диктатора Фульхенсио Батисты, которые он получал от жирных, трусливых янки, а взамен старательно плясал под их империалистическую дудку. Это деньги, которые привозили на остров жадные, ненасытные воры под маской джентльменов и богатые, циничные проститутки под маской леди. И оставляли в кубинских банках, полагая, что этот остров куплен ими, что он навечно в их пухлых, не знавших труда руках. Но они просчитались. Они не успели перепрятать наворованное.
По близорукости своей ли, сознательно ли, но Фидель идет неверной дорогой. Его путь лежит в пропасть, откуда нет возврата. Разве мы с ним мечтали о многочасовом краснобайстве с трибуны? Разве мы мечтали о парадах в нашу честь? Разве мы мечтали о наших портретах во всю стену?
Он тоже превращается в диктатора. Он окружает себя подхалимами и ворами. Он плодит бюрократов со скоростью бездушного конвейера. Все, что ему нужно, все, о чем он думает, — это удержаться на вершине власти.
Я взял деньги Батисты не себе. Все, что нужно мне, — это карабин, приют в крестьянской хижине и двенадцать единомышленников. И я могу взорвать любую страну. Если, конечно, она пожелает быть взорванной.
Боливия станет моей последней попыткой. И деньги эти станут опорой нового, молодого, истинно свободного государства. Если ты читаешь это письмо, значит, попытка провалилась. Раз она провалилась, значит, я ошибался.
Я могу ошибаться лишь в одном: строй менять бессмысленно. Значит, причина не в строе, а в человеке. Значит, надо менять человека.
Человек по природе своей порочен. Дай ему много денег — и он начинает презирать неимущих, он перестает трудиться. Дай ему власть — и он становится диктатором. Дай ему полную свободу — и он тут же превращает ее в безнаказанность.
Но человек добр по природе своей. Бедняки отдавали мне последнее. Люди бескорыстно помогали больным, помогали несчастным. Общая беда заставляет забыть людей все их мелкие ссоры, все их никчемные претензии друг к другу.
Человек талантлив. Человек невообразимо талантлив. Сколько нераскрытых возможностей! Сколько погубленных способностей, сколько невостребованных гениев! В любой никарагуанской или чилийской деревушке вы найдете моцартов, эйнштейнов, эдисонов. Но им никогда не стать моцартами, эйнштейнами и эдисонами, потому что они бедны, они безграмотны и вынуждены работать за жалкие гроши. А они бедны, потому что другие сказочно богаты. А другие сказочно богаты, потому что алчность заставляет их грабить и грабить, брать даже тогда, когда награбленное не помещается в закрома, когда известно, что тебе столько не истратить за всю оставшуюся жизнь. Что заставляет их поступать так глупо и бесчестно? Нечто, кроющееся в самой природе человека.
Значит, надо что-то делать с природой человека.
Я пройду свой путь до конца, даже если ошибаюсь. Потому что другого пути у меня нет. А ты можешь попробовать.
У тебя сейчас есть деньги, большие деньги. Я скажу тебе, что бы я сделал с ними, будь у меня вторая попытка и иная стезя. Я основал бы фонд, я поощрял бы любые исследования и изыскания, направленные на исследование человека, на улучшение человеческой природы.
Я верю, что науке по силам справиться с этой задачей. С которой не справился мой карабин. Надо только работать. А ученому нужна техника, ему нужно есть, ему нужно содержать семью. Фонд поможет ему. Пусть ученый работает.
На земном шаре не осталось белых пятен, зато их хватает в человеке. Мозг человека — словно Земля доколумбовой эпохи. Не открыты континенты, каждый второй остров — необитаем. Сейчас держатели денег предпочитают продавать и перепродавать и не пытаются изменить человека, превратить его в сильную, творческую, задавившую в себе пороки личность. Это понятно. Их устраивает человек покорный, человек-червь. Ты хочешь оставаться червем, читающий эти строки? Если да, то проешь, пропей, прогуляй эти деньги, проиграй их в казино. Купи себе виллу, яхту, женщину, еще одну виллу, вторую яхту и целый гарем. А на смертном одре подумай, кто тебя вспомнит через десять лет.
Dixi.
Э. Г., 21 сентября 1965, Богота».
— Это похоже на завещание, — наконец нарушил молчание Алексей.
— Это и есть завещание, — негромко сказал Борисыч, зябко засовывая руки в карманы брюк. — Завещание Че Гевары. Последняя воля неистового Рамона.
Любовь отдала бумагу Летисии, коротко объяснив ей, чье это письмо.
— Ну, теперь открывай шкатулку, отец, — хриплым голосом напомнил Михаил.
В деревянном ящике лежали бумаги разных цветов и размеров. Печати, подписи, водяные знаки. Так выглядели большие деньги.
— Неужели здесь все восемь миллиардов? — спросила неизвестно кого Татьяна.
— Конечно, нет, — уверенно откликнулся Вовик. — А проценты? Забыли, пиплы?
— Ты ж у нас ученый, — взглянув на него, задумчиво проговорил Михаил. — Про таких, как ты, писал товарищ. На таких, как ты, хотел бабки истратить.
— А я его зауважал, — сказал Вовик, прикуривая. — Мощный был мужик. Энергетикой бьет через годы.
— Теперь понятно, почему командиры «лесных братьев» никому не рассказывали, кто конкретно из нас им нужен, — догадался Алексей. — Счета-то на предъявителя, кто первый их захватит, тот и хозяин восьми миллиардов.
— Восьми с половиной, — поправил Миша.
Со стороны могло показаться, что реплики произносят актеры на сотом спектакле в пустующем зале — столь бесцветны, тусклы и бездушны были их слова. Но это только со стороны…
— Это последняя воля покойного, — с нажимом повторил Борисыч. — Вы понимаете? Люба?
Варыгина сообразила, что хочет услышать от нее старик.
— Отдай государству, и деньги растворятся, — с неохотой, но признала она. — Никакого фонда. Но просто хапнуть, просто поделить… миллиард тебе, миллиард тебе… Этого я тоже не позволю. Либо воля покойного, либо отдаем государству.
— Что значит — «не позволю»?! — тут же вздыбился Михаил. — Мы честно заработали, чуть под пули не попали…
На последнем слове бизнесмен резко затормозил, вспомнив, что пули еще далеко не отсвистели.
Что-то сказала Летисия.
— Твоя ненаглядная, Леша, — перевела Таня, — говорит, что нельзя присваивать деньги, про которые написал великий Че. Нарушить волю покойного — великий грех, Бог покарает… — Она помолчала, несмело сказала: — Ребята, если хотите знать мое мнение…
В кармане Леши опять засвиристела рация. Он молча вынул металлическую коробочку, выдвинул антенну, протянул Татьяне. Та произнесла в микрофон несколько слов по-испански, выслушала ответ… и вдруг резко отдернула приемопередатчик от уха, как будто рация едва не укусила ее. Широко распахнутыми глазами посмотрела на Алексея. Прошептала:
— Леша… Это Падре нам звонит… Сам… Дон Эскобара…
— Кто? — ахнул Миша. — Тот самый?!
— Переговоры будет предлагать, — хищно оскалилась Люба.
— Дай сюда. — Алексей бесцеремонно забрал у переводчицы рацию, сказал всем: — Цыц. — После чего по-русски обратился к предводителю Медельинского Картеля: — Алло, Эскобара? Пошел ты в жопу, Эскобара, не до тебя сейчас.
С треском убрал антенну, рацию спрятал и повернулся к Мише:
— А тебе-то чем фонд не нравится? Уважаемым человеком станешь, бананы свои бросишь, спать будешь спокойно. С учеными станешь чаи гонять, с писателями, с президентами встречаться, по телеку выступать… Ладно, девочки и мальчики. Финансовую проблему мы решить еще успеем. Всё, забыли о Че Геваре. Нам надо к штурму готовиться. Судя по всему, дыма, под прикрытием которого мы могли бы вновь улизнуть, не ожидается. Начнем стрелять, только когда они ворвутся в ратушу, чтобы убитые оставались здесь вместе со своим оружием. Если Любкины спасатели не прибудут, то, боюсь, последнему из нас придется просто сжечь бумаги Че, чтобы не достались всякой мрази. Вот вам и весь расклад на ближайшее будущее. А если выпутаемся, тогда на радостях можно и фонд учредить, вроде как Богу свечку ставят за счастливое избавление.
— Сначала выпутаться надо… — вздохнул старик. — Любаша, а как твои узнают, что мы в ратуше засели?
— Предусмотрено, — успокоил его Леха. И повернулся к остальным: — Татьяна, там, в зале, стол большой со скатертью, помнишь? Скатерку эту принеси, пожалуйста. Вова, видел в кабинете мэра чернильный прибор? Тащи сюда. Надеюсь, родина не обидится…
Из письма Геринельдо Моралеса, пекаря из города Текесси, своему приятелю Эустакио Розовому Листу, старосте приморской деревни:
«…Не читай дальше, мой друг Эустакио, если хочешь уберечь свое индейское сердце от ядовитых стрел отчаянья. Начинаются страницы, полные горя и слез.
Над ратушей, над нашей ратушей, над самым высоким зданием в городе взвился чужой флаг. Презренный европейский флаг. Более того, перевернутый французский флаг.
Они хотели показать нам, что наш город захвачен ими, распроклятыми чужеземцами. Мало им того, что они презирают нас, называя латиносами, мало им того, что они считают, будто житель Южной Америки ни что другое не способен, кроме как бренчать на гитаре, подкручивать усы, пить текилу и палить из револьвера, мало им… они решили ввергнуть нас в самую глубокую пропасть унижения. Ущемить нашу гордость. Они вздумали напомнить нам, что если бы не Европа с ее Колумбом, с ее кровожадными и алчными конкистадорами, с ее сладкоречивыми миссионерами, то вы, индейцы, никогда не узнали бы слово „цивилизация“, так бы и ели фритангу из забитого дубинами оленя, так бы и считали, что Земля плоская, словно чуррос.
И чтобы усугубить унижение, они вывесили свой флаг, изготовленный из наших подручных средств. Они взяли белую материю, нанесли на нее неровные полосы: синюю, на которую пошли, конечно же, синие чернила нашего доброго мэра, красную, на которую пошли красные чернила, а может быть, красное вино, третья же полоса осталась белой. И это полотнище издевательски затрепыхлось над пылающим Текесси.
Не читай, отложи письмо, друг мой Эустакио! Потому что сейчас я расскажу тебе о бое, подобного которому город наш не видел со времен крестьянских войн за землю. Потому что тебя потрясет звериная жестокость и змеиное коварство захватчиков, потому что добро в этом рассказе окажется придавленным тяжелой пятой зла, добро будет растерто копытом дьявола.
Конечно, наши братья не смогли стерпеть наглой выходки иноземцев. Они встали на защиту города, на защиту нашей чести. Я говорю тебе о тех самых братьях, что предупреждали нас о беспощадной шайке европейцев, пробирающейся в город, а мы лишь смеялись и расходились по своим делам.
Ты часто говорил, что воины, состоящие на службе у наших некоронованных королей, одержимы одной лишь наживой и нет им дела до забот простых людей. Пусть так. Но в трудные для страны дни они забывают о корысти и направляют свое оружие на врагов нации.
Эти братья, эти воины в тот черный для Текесси день делали все, что было в их силах, дабы прекратить бесчинства, чинимые шайкой, одержимой идеей насилия. Наши воины шли по следам европейских бандитов, а когда удавалось их настичь, храбро вступали с ними в бой. Но вооруженная до зубов, натасканная в европейских тренировочных лагерях шайка избегала честного боя, поспешно скрывалась, поджигая за собой дома простых текессцев. Они убили нашего храброго команданте Педро, плачь, друг Эустакио! И эти нелюди упрямо пробирались к своей цели. Если бы мы могли знать в тот момент, что цель их — захватить нашу ратушу, то, конечно, не дали бы им даже выйти на площадь Сан-Луис-Потоси. Но мы не знали, и они застали нас врасплох. Они захватили ратушу, взяв в заложники нашего доброго, безобидного мэра, устроили в ратуше погром. И вывесили свой издевательский флаг.
И тогда человек по имени Диего, как Симон Боливар, повел воинов за собой.
Сначала выстрелом из гранатомета была подбита пожарная машина, которую бандиты поставили перед дверью ратуши. Потом метким выстрелом из гранатомета, заставившим меня восхищенно рукоплескать, была вынесена дверь ратуши. Затем, под прикрытием грузовика, наши воины двинулись на штурм.
И вдруг сверху, из ратушной башни, ударили автоматы. Очереди полосовали грузовик, как черные ливни полосуют землю наших отцов в Большой Дождь. Пули изрешетили бензобак, и грузовик взорвался, взорвался с такой силой, будто был гружен динамитом. Огонь, которого и так хватало в городе, запылал теперь и посередине главной и единственной нашей площади. Жар пылающего грузовика вынудил воинов выходить из-под его прикрытия, а сверху их безжалостно расстреливали одурманенные наркотиками, опьяненные безнаказанностью европейцы. Это была страшная картина, мой друг Эустакио. Сейчас, когда я пишу эти строки, она снова встает перед моими глазами, сердце мое обливается кровью и переполняется ненавистью.
Но человек по имени Диего, командовавший нашими воинами, не собирался вывешивать белый флаг. Он повел своих людей во вторую атаку. Под прикрытием сразу двух грузовиков. Шквал огня обрушился сверху на наступающих. Им удалось подбить еще одну машину, но вторая невредимой подошла почти вплотную к дверям ратуши. И наши воины ворвались внутрь.
Как я радовался в тот миг, на радостях я чуть не принялся отплясывать кумбиамбу! И как бы я хотел не знать того, что произойдет дальше!..
Тебе еще не поздно, мой друг Эустакио, отложить это письмо. Потому что когда ты узнаешь правду до самого конца, уже невозможно будет забыть этот кошмар.
Так вот… Когда атакующие ворвались в ратушу и отвлекли на себя засевшую там шайку, на помощь бросились другие наши воины, и среди них человек по имени Диего Марсиа. Я в волнении расхаживал от угла одного дома до угла другого. Со стороны ратуши доносились выстрелы и разрывы. Я понимал, что сейчас наши воины штурмуют этаж за этажом, скоро в дверях покажутся усталые бойцы команданте Диего и вытолкнут перед собой связанных бандитов.
И вдруг… Я не сразу осознал, что происходит. Сначала я лишь понял, что взрыв сотряс башню ратуши. Оторвался и полетел вниз, к камням площади, циферблат наших бедных часов. А потом…
Наш колокол, мой друг Эустакио, наша гордость, на покупку которого складывались всем городом наши предки, и даже самые неимущие жертвовали последние сентаво на благое дело… Наш полуторатонный колокол, отлитый мастером из Согамосо… О Господи, Эустакио! Бандиты заложили гранаты на крепежной балке и подорвали их. Балку разнесло в щепы, и колокол, пролетев восемь метров, отделявших его от пола башни, пробил старые перекрытия этого пола. Он пробил, он снес все перекрытия ратуши вплоть до первого этажа и разбился на тысячу кусков. Никто из воинов не выбрался из этого ада. Они все погибли… И при ударе, перед тем как расколоться на части, колокол издал громоподобный гулкий звук, который прокатился по всему городу и заставил умолкнуть все крики и шумы… То был словно глас Божий, то был поминальный звон по храбрым воинам, почившим в этой неравной битве. И сердце мое ударило в унисон с этим звоном, Эустакио…
Разбойники обманули нас! Бандиты коварно заманили бойцов Диего в ратушу, изобразив видимость сопротивления, дали им пройти несколько этажей и сбросили им на головы полторы тонны поющей меди. С цинизмом лишенных сердца людей иноземцы своими холодными умами правильно рассчитали, что балки перекрытий, которые не меняли с самого возведения ратуши в благой памяти 1876 году, подточены временем, жучками и климатом. И они еще смеют считать варварами нас!
Я думаю, правильно будет отлить из осколков разбившегося колокола памятник команданте Диего и его людям. Когда утихнет горе, когда город сможет оправиться от потрясения, когда рассеются черные тучи, я пойду к мэру и скажу ему об этом.
Наш добрый мэр остался в живых. Разбойники положили его вместе с собой на балконе ратуши, как ты помнишь, идущем по всему периметру на уровне последнего, третьего, этажа. Бандиты и не думали погибать вместе с теми, кого убивали. Ты думаешь, они оставили мэра в живых из благородства? О, как ты ошибаешься, Эустакио, друг! Он потребовался им, чтобы нанести еще одну рану убитому городу. Отпуская нашего доброго мэра, они дали ему тысячу американских долларов — каких-то мокрых, грязных, измятых стодолларовых бумажек! — якобы на покрытие убытков, причиненных Текесси. Мало им показалось уже причиненных издевательств, им хотелось еще и еще, они вошли во вкус.
Я понял, что они не хотят уходить. Потому что они могли уйти из ратуши, но они остались в ней. Погибли все командиры наших воинов. Уцелевшие, разрозненные бойцы не смогли бы перекрыть все отходы с площади. Тем более что горели, чадя, машины возле ратуши, дым набегал и со стороны городского пожара — все условия для прорыва. Одни бандиты прикрывали бы отход из оружия, которым они были увешаны с ног до головы, другие уходили бы перебежками. Но бандиты предпочли остаться внутри. И скоро ты поймешь, Эустакио, почему они никуда не спешили.
Что? Да-да, я понимаю, о чем тебе не терпится поскорее узнать. Сможешь ли ты, как и прежде, получать знаменитые „булочки от Геринельдо“, которые я пересылаю тебе с вашим шофером, милой, доброй, порядочной девушкой по имени Летисия? Не волнуйся, друг Эустакио. Моя пекарня не пострадала, и через несколько дней знаменитые „булочки от Геринельдо“ снова будут радовать наших добрых горожан. Но до булочек ли нам теперь, мой друг Эустакио?»
— Туда! Там наши! — догадался Денис Грубин и вытянул руку с «калашом» в ту сторону, где над заревом, над клубами густого черного дыма развевался до слез знакомый триколор.
— Я бы на их месте вывесил советский, красный, — перекинул из одного угла рта в другой потухшую «беломорину» Сергей Порохов. — Оно и заметнее, и понятнее, и державнее.
Они шли от вертолета, посаженного на футбольном поле. Шли по улицам, по которым метались обезумевшие жители, голосили растрепанные женщины, жались к матерям перепуганные дети, всполошенно били крыльями куры и петухи, ошалело носились свиньи и коровы. Они шли мимо полыхающих домов, и их обдавало нестерпимым жаром, шли мимо домов, превратившихся в груду тлеющих головешек, шли мимо домов, вспыхивающих на их глазах. На ботинках оседал пепел, лица пачкала сажа.