Колыбельная для кота

Тишенька – кис кис!

Иди ко мне мурлыка, мой Маркиз.

Плесну тебе я в миску молока,

Для лучшего, любимого кота.

Васенька, и в пору мне мяукать

В подъезд не запускают бедного кота.

Придется снегу котика баюкать,

Когда на улице настанут холода.

Я тоже кот, я лазал по деревьям,

Хозяйна

ждал, усевшись у дверей.

Но тот ногою пнул к метелям,

А мне б туда, где потеплей.

Быть нелегко котом бездомным,

Прожил в подвале десять лет.

Я за двуногим следом увязался,

Чтоб полюбил меня в ответ.

Исчезнув за дверьми, мой человек

Не знал, что я ему был предан.

И проскользнув в его подъезд,

Забрался по ступенькам следом.

В его квартире так тепло,

И он сказал, отрезав колбасы:

"Ну что-же ты, мурлыка кот

Побудь со мной хоть до весны"

Я жил с хозяином восемь лет,

И смерть моя остановилась у окна:

"Ты был любовью человеческой согрет.

На этом, милый, все. Пора".

И ночью я последней, стылой,

Прижался я к хозяевским рукам:

"Когда умру, ты над могилой,

Спой колыбельную котам."

Когда тебя любят – жизнь имеет смысл,

И ты сейчас живешь не зря.

Но от чего ночами ты не спишь,

И на балконе куришь до утра?

Не от того ли, что считаешь ты иначе,

Сомневаясь в том, что я тебя люблю?

Ты верностью моею озадачен,

И с каждой ночью ближе ты ко дну.

Ты звонишь в три, чтоб обсудить,

То путешествие, которое напрасно.

Тогда зачем меня будить,

Когда с тобою быть опасно?

Когда тебя любят – жизнь имеет смысл.

А для тебя имеет смысл ее лишь прожигать.

Ее несчастную, улику будто смыть,

Чтоб жизнь мою на 8 лет забрать.

Мама моя – Джони Митчелл.

Я пел ее песни на трассе живя.

Сейчас не зима, чтоб прочь ускользнуть на коньках,

Но я твой малыш, и я плачу,

Безнадежно тебя потеряв.

Мой отец – Джимми Пейдж.

Или Джим Мортенсон, или Джим Бим.

Папа – я глупый ребенок, и чтобы согреться,

Я лестницу в небо спалил.

***

Я – грязная душа!

Лицо для синяков, а вены для морфина.

Успел познать удары кулаков,

И ласки взрослых господинов.

Тебя познал, мой грешный R.

Твоею стал я Ло, искрою чресел,

Твоя пощечина как сладкий поцелуй,

Которую любя и ненавидя мне отвесил.

Прижав к себе, однажды, ты сказал,

Что дьявол тебя искушает:

"Мой мальчик, ты мой героин

Когда тебя нет, мое тело ломает".

Среди проклятий бабки и толпы,

Звучало это для меня молитвой.

Мой папа! Папочка! Отец!

Я вырежу на коже твое имя бритвой.

Каждый раз, возвращаясь от тебя домой,

Молил Христа о новой нашей встрече.

Ведь дома страшно, дома я один,

Родители побоями опять увечат.

Поможет только героин.

И даже это вспоминая, плачу.

Я мог бы стать как "Черный Георгин"*

Но за молчание я силы трачу.

Бобби, Роберт, я тебя люблю.

Но страх в любви как трещина в посуде.

И мне останется всю жизнь тебя любить,

Тебе – веревка да осина как Иуде.

Я делил с тобой душу,будто бы шприц.

Я тело делил, всецело тебе отдаваясь.

Я помню дословно, что ты говорил,

А потом вспоминал, с тобою ругаясь.

Что было в кармане, с тобою делил.

Но ты забирал всегда больше.

Двух мальчиков моря убил,

Желая свободы побольше.

Я рубил ветви, тревожил плоды,

Я рубил сук, на котором сидел.

Я мечтал упасть и прорасти в земле,

Под которую я лечь хотел.

Я плод, который может далеко упасть.

Яблоко от яблони – совсем не далеко.

И я кричал: "Я не такой, и мне легко

Принять, что яблоко останется одно".

Остановись! Ты рубишь на корню,

Свои традиции, пуская пыль в глаза родне.

Ты губишь древо, лесоруб в семье,

И не спасет никто, когда окажешься в беде.

Смерть в кругу семьи, и званные обеды,

Я обожаю секс, и кофе с автомата.

И смерть в объятиях любви.

Пока вы прокляты стократно,

Я в поисках другой родни.

Я привыкаю к злу, и к равнодушию,

Могу ответить только тем-же.

Дарить другим поддержку и любовь

И вам с чужой семьею изменять.

В артериях стареющая кровь,

Не греет зимами, не остужает летом.

Я разбавляю героином вновь,

Ту кровь, невидевшую света.

Лишь крысы первыми бегут из корабля,