Шрифт:
Всех чертей знаю, одного Дьявола не знаю.
I
В уезде N NN-ой губернии стоит деревня. Деревня небольшая, а удачная: и стоит на реке, и лес рядом. Рыбачьих семей больше всего будет; на Чапаевской, на самой долгой улице, что от оврага сильно вправо лежит, выше церкви, только и стоят что рыбацкие дома; да и первая изба, говорят, Александра Иваныча была, потому деревню по реке и назвали – Луковица. До сих пор ещё легенда жива, – её любят добрые и шутливые старики детям рассказывать, – что деревню императрица проезжала. Страшно императрицу путь затомил, но, по Божьей воле, она отодвинула перстнем каретную занавеску и Луковицу всё-таки увидела. Аккуратная махонькая деревня императрице понравилась, и она даже немного сказала так, чтобы как-нибудь Луковицу развить; но тут споткнулась лошадь и чихнула, карету
Большая дорога, проспект, разваливает деревню посередине, затем идёт мимо церкви и болота, а за мостом её лопухи на восток закругляют, и она, уже обросшая травинами, упирается в пристань. Рядышком горожане хотели строить пароходный завод, но только деревенских взбудетенили: повалили кирпичи в пыль и уехали. С тех пор мало кто ещё приезжал, и те не с толком; так, пристанью не пользуются даже деревенские рыбаки – проходила около странница, осердилась на беспорядок и прокляла её. Страшно и кирпичи брать. Делал из них Матвей Лягков конюшню, все лошади скоро и передохли. Вот и стоит теперь коробка с гнилой крышей; по Маяковской вверх от оврага – там она.
Вниз от оврага, по крутому спуску, бабы ходят бельё к реке полоскать. Подцепляют коромыслом корзины, осторожно спускаются – а там место тихое, и вода не сильно волнуется, и водяной то место не шибко любит. Редко кого он с плотины утягивает, в шутку если за простынь дёрнет.
Раньше в овраге днём еретники ворочались: после ночи храпели и покусывали друг дружку.
Луковичане, в основном, люди работящие; немного было тех, кто со злым отвращением глядели на труд и живыми, в лесу, под краснолиственной осиной, на могиле лешачихи, отдавали свою душу чёрту. Те, себя проклявшие, еретники и есть.
Обороченные оборванными старухами, они собирались в овраге; бабы, чтоб не сердить утопших, после полоскания выплёскивали в овраг грязную воду с опёнками. Старухи-еретники ползали на брюхах, икая и выборматывая наполовину забытые слова, слизывали мыльные ошмётки с плоских листьев изуродованных трав. ** года назад воры выбросили в овраг труп плотника Коли Ставрогина. Еретники мигом разорвали его на кусочки и, чавкая, жадно булькая соком из жил, подъели.
Вечером еретники, хватаясь за камешки, с шорохом скатывающиеся вниз, выскребались из оврага и отправлялись спать в провалившиеся могилы, в гробы некрещёных. Шатаясь, с грязными, расцарапанными ранами они брели вверх по Маяковской в сторону кладбища. Бестолковые глаза, вложенные в воспалённые глазницы, тянули за собой голову, протягивали шею в поисках острых углов, предметов, которые могли бы их раздразнить.
Воробьи, глядя на еретников, подскакивали на деревянных настилах и хихикали. Люди запирались в домах, запирали окна, потому что если увидишь идущего на кладбище еретника, то высохнешь. Часто еретники пролезали по трубам в бани плясать и греться, поэтому трубы накрывали железными листами с намалёванными крестами.
Честная земля долго не принимала умерших еретников, и они лежали без гниения, от досады и ревности вставая иногда и грызя тех, кто приходил ночью. Но хоть они и не гнили, наевшиеся другими трупами, черви приползали и к ссохлым еретникам, вороны растаскивали и их, старушечьи, жилы; истерзанные, проклявшие сами себя, трупы громко скрежетали от боли в могилах. Скрюченные еретники, шарящие во тьме в поисках незанятых могил, радовались, видя, как озлобленный старушечий труп кусал кого-нибудь из них. Не тонущие в сугробах зимой, скочущие по колосьям и травинам летом, разносились ночами далеко вширь крики тех, кто веселился, и тех, кого грызли.
Кладбищем Луковица и заканчивалась, через дорогу был луг, ближе к деревне – заброшенная конюшня, ржаное поле; совсем уже у деревни от Маяковской вправо и влево отходила округ деревни узенькая улочка, по ней любили шастать собаки, слева она сильно огибала дома и выпадала к реке. Улочку школьный учитель Николай Фёдорович, бобылём обитавший у реки за оврагом, в шутку прозвал Демоном Декарта, так и осталось. Вправо от Маяковской, в пяти шагах от оврага, шла Стольная, полнея, она засасывалась Чапаевской, которая через пятьсот шагов ломалась и катила вниз, пока не упиралась в церковь.
Церковь в Луковице невеликая и старая, её, крестя рыбаков, строил Иван Грозный. Долгое время, деревенские мафусаилы только его и помнят, в ней служил поп Михаил. Высокий и крупнокостный поп Михаил был с мудрым и болящим сердцем: чтобы водяной – хозяин Луковицы – не утаскивал детишек, поп Михаил заключил с ним договор и всю работу, которую должна была выполнять у водяного орава утопленных детишек, делал сам, ночью спускаясь в реку.
Так продолжалось больше сорока лет, пока водяной настолько не замечтал о ребятне, что нагрузил попа непосильной работой, а когда поп Михаил надорвался, убрал у него умение дышать под водой, – поп не смог выбраться и утоп. Водяной поставил попа служить в конюшне, но ослепил и подменил осязание. Поп Михаил гладил и расчёсывал лошадей, думая, что гладит и успокаивает детишек, попавших к водяному.
Присланный новый поп – Аврамий, оказался глупым. Узнав, что поп Михаил учил луковичан пугать детей бабаем (тогда они вырастают верующими), он собрал деревенских и, краснея, волнуясь от власти, водя руками, объяснил – бабаем пугать грешно и перед Господом стыдно – и строго-настрого запретил это делать.
Водянистый, мыльнощёкий, с громадной – с пивной котёл – головой, на которой кудрявились легчайшие, раноседые волосы, он первые дни ходил от избы к избе и, стукая ногтями, в каждую заглядывал. Люди, привыкшие к замкнутому попу Михаилу, испуганно впускали попа и держали, высоко подняв руки, простынь, не показывая и не пуская его к печи.
Выросло целое поколение тех, кого не пугали бабаем, и они, естественно, в Бога не верили. Только спустя многое время они поверили, но и испытаний у них больше было, и на родителей они смотрели всегда дольше и иначе, чем это было принято у деревенских. Пятеро из тех в пустыню ушли, а ещё больше так и остались одни, без семьи.
После этого случая поп разрешил пугать детей бабаем, да и вообще как будто разочаровался в церковных службах и вместо Евангелия обычно читал о Борисе и Глебе и «Сон Пресвятой Богородицы». Деревенские мужики ставили свечки у образов побогаче золотом и подревнее, с силой махая крестились сложенными могучими рыбацкими пальцами, не оборачиваясь отходили и стояли, поставив ноги вместе, чтоб не проскочил бес. Старые бабы, надеясь что-либо заслужить, проверяли платки и убирали свечки, наполовину съеденные всё сильнее к концу дрожащими пламенями. Поп Аврамий наблюдал за лунками перед образами и загадывал, когда выйдет симметрия в лесу свечек: сейчас, когда опалит, зачернит снизу и вложит в задуманное место мужик, или когда, прижав пламя ослюнявленными пальцами, снимет три-четыре свечи старуха.
Шел шестой год поповства Аврамия, когда разбушевался водяной: в неделю десятерых ребятишек забрал. Поп Аврамий рассвирепел, пошёл к реке и опустил в дом водяного крест. Все владения водяного вспыхнули, из глубины раздались страшные крики, ор; сгорела и любимая лошадь водяного, пегая красотка Гильда, на которой тот катался по ночам. Оводы, садившиеся и тут же отскакивавшие от Гильды, превращались в пчёл. Эти пчёлы жили у попа – у него была богатая пасека. Поп Аврамий, когда поехал из Академии в Луковицу, специально не стал брать почти никаких книжек – думал, что на месте начнёт писать душеполезные проповеди, следить за христианским преображением крестьян и, в конце концов, оставит после себя поучительные рассказы о людях Божьих, радостные и простые. Но деревенские оказались не то что тёмными людьми, а, это-то больше всего и охладило попа, смешливыми к той стороне христианства, которая отвечала за духовность: их всех интересовали чудеса и возможность гадать у святых дней. Их практичность, сокрушался про себя поп Аврамий, простиралась настолько, чтоб не валилось из рук, а дальше уже тянулась лень. Чем они лучше еретников, – и такие горькие мысли были у попа, – те всё же честнее перед Богом. Пасека, пришедшая при попе Михаиле в совершенную негодность, стала отрадой для попа: в сетке, осторожно надетой так, чтоб не лез в глаза ворох волос, он подолгу ходил по ней, с любовью восстановленной, устраивал зимний клуб, следил за чужой строгой работой, веселился, когда испуганные специально устроенным дымом, пчёлки набивали свои длинные брюшки мёдом и озлённые не могли изогнуться и ужалить, работал и сам, погружённый в беспорядочный вихрь мыслей, который тут же, впрочем, бесследно отлетал, стоило отвлечься.