Команда осталась на судне
Шрифт:
Особенно беспокойны были первые часы после выхода из Кольского залива. Посты наблюдения дважды замечали еле приметные вдалеке дымки. Избегая встречи с неизвестными судами, Бассаргин резко менял курс. Хоть маловероятно было появление надводных кораблей врага невдалеке от Кольского залива, все же осторожность была нелишней.
Первая же встреча с гитлеровским военным судном стала бы для тихоходного и почти безоружного траулера и последней.
Долог, очень долог показался рыбакам полный тревог и постоянного ожидания опасности короткий осенний день. Зато длинная ночь прошла необыкновенно быстро. Словно разным временем измерялись день и ночь: светлые часы – бесконечно длинные, темные – короткие.
С одним никак не могли свыкнуться – не только новички, впервые ступившие на палубу траулера, но и бывалые рыбаки – с затемнением. Все наружное освещение «Ялты», даже топовые огни, было выключено. Иллюминаторы задраены наглухо. Лишь над входами в палубную надстройку и жилые помещения под полубаком еле заметно выделялись прикрытые металлическими козырьками синие лампочки.
Затемнена была и ходовая рубка. Укрепленная под потолком синяя лампочка бросала расплывающийся круг света на машинный телеграф и штурвал, слегка отсвечивала на блестящих и светлых предметах.
Не только работать, даже передвигаться по палубе, загроможденной бочками, короткими толстыми досками для сборки трюмных чердаков, протянутыми от лебедки к траловым дугам стальными тросами-ваерами, было трудно. Уже после первых учений в Кольском заливе три матроса ходили со ссадинами, а штурман Анциферов с синяком под правым глазом.
– Затемнение нарушаешь? – посмеивались над ним товарищи. – С фонарем по палубе ходишь? А еще начальник ПВО!
– Фонарь-то синий, – отшучивался Анциферов. – Под цвет затемнения!
Иван Кузьмич ходил по темной рубке, прислушиваясь к доносившимся с палубы голосам. Тралмейстер Фатьяныч с первой вахтой просматривал, вернее, прощупывал трал: нет ли в нем прорех или слабых мест? Матросы путались в растянутой на палубе сети, мешали друг другу. Учить надо людей. Тренировать и тренировать. Но как тренировать? Старые, проверенные десятилетиями навыки полетели к чертям. А новые? За трое суток ничему не научишь.
Неожиданно в окнах рубки отразился слабый, зыбкий свет. В стороне над морем повисла сброшенная с самолета ракета – «люстра». Постепенно разгораясь, она осветила мачты и спасательные шлюпки, замерших на палубе матросов.
– Курс двести шестьдесят! – негромко скомандовал Иван Кузьмич.
– Есть курс двести шестьдесят! – также негромко ответил рулевой, быстро перекатывая штурвал.
Траулер круто заворачивал в сторону от самолета. Вторая «люстра» вспыхнула уже значительно левее. Отсветы на мачте и шлюпках таяли и скоро погасли совершенно.
В рубку вошел Анциферов. Иван Кузьмич сдал ему вахту. Осторожно, на ощупь, ступая по невидимым ступенькам, спустился он наружным трапом на палубу. Первое, что услышал Иван Кузьмич, – смех и одобрительные возгласы:
– Вот дает!
– Ну и травит Оська!
Впервые с начала рейса Иван Кузьмич испытал облегчение. Люди смеются. Даже вражеские «люстры» не действуют на них. Хорошо!
Не замеченный никем в темноте, он остановился возле работающих матросов.
– ...Мне в жизни всегда везло! – разглагольствовал Оська. – Во всем. Кроме помполитов. Стоит мне прийти на судно, как меня начинают перевоспитывать. Вот и наш комиссар! Завел в салоне разговор. «Портишь, говорит, свою биографию». Какую биографию? Откуда у меня биография? С восьми лет меня иначе, как босяком, не звали. В десять я бросил школу. Хотите знать почему? В апреле очень хорошо клевал бычок...
– К чертям собачьим тебя с твоей Одессой вместе! – рассердился Фатьяныч. – Иглу обронил. Ищи теперь...
– Минуточку! – остановил вспыхнувший было смех Оська. – Кажется, вы что-то сказали за чертей? Если нашу Одессу отдать чертям, все святые откажутся от рая и придется запретить прописку в аду. Одесса! Какой город! Море! А какие песенки были в Одессе? Какие песенки! – Оська кашлянул и запел сиплым, но выразительным голосом: – «Разве ты не знаешь, что ты меня не любишь?..» Теперь эти песенки забыли. Один Оська Баштан их знает. Все старые одесские песенки запрятаны вот в этом сундуке. – Он звучно шлепнул себя ладонью по лбу. – А когда придет мне время помирать, я запишу их на толстой бумаге, переплету в красную кожу с золотыми финтифлюшками и велю положить со мной в гроб. Чего смеетесь? Мой отец, старый биндюжник, рассказывал, как семнадцать лет назад помер лучший бильярдист Одессы Сеня Купчик. Это был человек! Первый кий Черного моря и всех его окрестностей. По завещанию Сени, в гроб к нему положили: справа любимый кий, слева бильярдный шар, под голову колоду карт. А друзья Сени шли за гробом и пели: «Прощай, город Одесса, прощай, мой карантин!..»
– Прямо так и пели? – спросил незнакомый голос. – За гробом?
– Очень просто.
– И никто ничего?
– Какое там «ничего»! – Оська выдержал значительную паузу. – Народу сбежалось! Давка была та... Задавили мороженщика, двух торговок и одну лошадь.
– В общем, – подытожил Фатьяныч, – как жил грешно, так и помер смешно.
– Смешно! – Голос Оськи надломился. – А теперь в Одессу... стреляют.
Смех оборвался. Матросы работали в полной тишине. Лишь изредка слышались в темноте негромкие голоса.
Грозное предупреждение
Иван Кузьмич поднялся с палубы в свою каюту. Снял ботинки, китель. Лег на койку. После гнетущего сумрака рубки и темной палубы в каюте было спокойно, уютно. Каждая вещь лежала на привычном месте. Словно не было ни войны, ни опасного рейса.
Но даже и в освещенной каюте покой оказался непрочен. Иван Кузьмич перебирал в памяти минувшие двое суток и остался очень недоволен собой. Забегался. Все еще не присмотрелся не только к команде, но даже и к своей вахте. Народ в нее подобрался пестрый. Старика Быкова и Оську разглядывать нечего. Это рыбаки. А что у Оськи правая нога короче левой... по военному времени изъян не ахти какой. Беспокоил Ивана Кузьмича недавний ремесленник Сеня Малышев, или, как звали его матросы, Малыш. Мальчуган старался на палубе. А вот каков он будет у рыбодела, возле трала?.. И уже прямое недоверие вызывал у старшего помощника недавно освобожденный из заключения Марушко. Была бы воля Ивана Кузьмича – ни за что не взял бы в такой рейс уголовника, хоть и очень дорог сейчас на судне каждый крепкий парень. Ивану Кузьмичу претило в Марушко все: походка с несколько выдвинутым вперед плечом, бахвальство, с каким тот вспоминал лагерь, внешность – в тусклых маленьких глазах его и сильно выступающей вперед нижней челюсти было что-то хищное, щучье.
Иван Кузьмич заворочался на койке. Надо было заснуть. А память настойчиво перебирала товарищей по плаванию.
Непонятный человек и помощник капитана по политической части Корней Савельич. В рубке он почти не появляется. Все время на палубе, в машинном отделении или в каютах матросов.
Иван Кузьмич не очень-то жаловал помполитов. В своем кругу даже называл их «пассажирами». Но Корней Савельич не походил на помполитов, с которыми доводилось плавать Ивану Кузьмичу. И он присматривался к Бышеву внимательно, с некоторой настороженностью.