Комар живет, пока поет
Шрифт:
…Отпусти ты нам, начальник… на полхуя еботы!”
Я изумленно поглядел на отца… Вот так профессор! И прямо как ангел спит!
Возмущение перешло в восхищение. Сколько я еще не знаю-то про него!.. И уже не узнаю.
– Ладно. И что в конце?
– В конце… ничего.
– Вот это ты умеешь, – я взъярился, – чтобы в конце… было ничего!
– А я-то тут при чем? Это он, – кивнула на отца, – виноват!..
Вьетнамцы в ужасе разбежались. А водитель захохотал. “Ладно! – говорит, – если ваш дедулька на такое способен, – значит, жизни его в ближайшее время ничего не грозит! Поехали!” И уехали они.
Нонна вздохнула. Потом, поднеся ко рту кулачок, снова прыснула.
– М-да… Погуляли вы тут неплохо, пока я там… стирал. Кстати, развесить надо. Ладно, я
Я вышел на волю. Развешивал не спеша. После всех этих… впечатлений отдышаться надо. Какой тут воздух! Особенно по вечерам. Жить бы да жить! Мне бы тоже не мешало… добавить сил!
Потом сидел рядом с батей… Подежурю чуть-чуть. Может, еще что-то яркое узнаю о нем!
Все годы войны меня командировали в колхозы, в разные районы страны
– я должен был учить оставшихся в деревнях людей выращивать мое высокоурожайное просо. Много разного мне там пришлось увидеть и пережить. Особенно мне запомнился один случай. В одном колхозе мы закончили уборку проса очень поздно – было катастрофически мало техники и людей. Я задержался там почти на месяц и очень волновался
– что переживает моя семья? Почта не работала, телефон тоже. Наконец я добрался до маленькой станции, через которую должен был проходить поезд на Казань. Люди, ждущие там, предупредили меня, что поезда, как правило, проходят переполненные и не открывают дверей. Поэтому, кстати, и касса не открывалась и не продавалось никаких билетов. Но мне обязательно надо было ехать, поэтому, когда ночью подошел поезд и двери не открылись, я встал на подножку вагона и уцепился за поручни. “Ты же умрешь от холода!” – кричали мне, но я не отвечал и даже не оборачивался. Висеть было очень тяжело, к тому же у меня на спине был довольно большой рюкзак с пшеном, которое я вез, чтобы накормить мою семью, поскольку питание во время войны было довольно скудное. Всю ночь я проехал так и закоченел настолько, что не чувствовал ни рук, ни ног. Кроме того, мела сильная пурга, и к утру я превратился в сугроб. Когда стало светать, еще в сумраке я увидел огромный мост через Волгу. Я обрадовался, что скоро будет Казань, хотя чувства и мысли приходили какими-то притупленными. Но тут-то и началось самое страшное и непонятное. Как раз когда мы въехали на мост, на меня вдруг посыпались стекла. Кто-то выбил окно на площадке. Я пытался отвернуться, хотя замерз и почти не мог двигаться, и получил несколько глубоких порезов лица. Я очень удивился, поймав губами свою кровь, что в таком насквозь промерзшем теле кровь такая горячая. Помню, что я даже усмехнулся. Но оказалось, что все самое страшное еще впереди. Из разбитого окна вдруг высунулась какая-то острая железная пика и стала яростно колоть меня, явно пытаясь при этом выколоть глаз. Нужно было как-то защищаться, но я боялся отпустить руку и упасть – поезд как раз шел на большой высоте над частично замерзшей, частично черной, дымящейся водой. Ужасно было представить, как я туда упаду. Но удары пики становились все сильней и точней, и как я ни старался отворачиваться, кровь заливала глаза и текла, кажется, уже и из самих глаз. И тут я решительно оторвал от поручней левую руку и стал защищать свое лицо. Сначала замерзшая рука почти меня не слушалась, но постепенно разогрелась и обрела силу и ловкость. В конце концов мне удалось как следует ухватить эту пику и вырвать ее у моего загадочного врага. Применять ее для нанесения ударов я не стал, а с облегчением и радостью бросил вниз, и после нескольких звонких ударов она исчезла. Когда поезд подошел наконец к платформе Казани, я с трудом отцепился от поручней и едва слез. И тут же меня потащила бешеная толпа приехавших и встречающих. Никто из них не смотрел на меня и понятия не имел о том, что со мной недавно происходило. Я подумал с улыбкой, что это, наверно, и хорошо – такие гадости и не должны замутнять человеческое сознание. Чуть отогревшись в вокзале и немного умыв лицо, я поспешил домой и накормил мою любимую семью чудесной пшенной кашей.
Я сидел и смотрел на отца.
9
– Я понял, – сопя, произнес отец. – У меня кровь из носа
Еще одно открытие, хотя не очень и радостное. При этом он довольно спокойно ел картошку с собственной кровью. Силен! И здорово, видно, проголодался после всех испытаний, ему выпавших – в том числе и вчера.
– Ч-черт! – Я скривился от боли. – Что-то челюсть моя совсем… разрегулировалась! С трудом налезает – и дикая резь! Аж слезы идут!
И все время струйка слюны с уголка рта стекает… об этом уж я не стал говорить!
– Да, – прибавил я. – Видно, пришло мое время болеть.
– Погоди! – Отец усмехнулся. – Еще мое время не прошло.
Мы смотрели друг на друга.
– Отец! Ты чего хулиганишь, в больницу не идешь? С вьетнамцами тут драку затеял!.. Международный скандал!
Отец, улыбаясь, смотрел. И про вьетнамцев, похоже, не забыл.
– Помнишь, – с усмешкой произнес, – что я тебе рассказывал, как я в крематории все рассматривал? Уж когда самого привезут – не увидишь ничего. А хотелось бы… еще посмотреть. – Он кивнул в сторону своего
“поля”. Я тоже поглядел туда.
Выросло уже с метр. И довольно тучные колосья свисают. Что-то надо сказать?
– Но это плохо вроде бы, когда колосья свисают? – пробормотал я.
–
Стебли склонятся, перепутаются… комбайном будет не убрать.
Мы грустно смотрели друг на друга… Уж какой тут комбайн! И какая
“уборка”?
– Ты… шпециалист! – усмехнулся батя. – В молодости я тоже стремился, чтобы он торчал… как штык! Стоит – значит, не полегает!
Мы улыбнулись с ним вместе, отметив явную аналогию с “мужскими проблемами”… но отвлекаться не стали.
– Но не всегда первое, что приходит в голову, самое удачное.
Заметили, что когда колос торчит – вода в чешуйках скапливается, и некоторые свойства зерна ухудшаются. Видал – миндал? Так что… хотелось бы все это досмотреть.
Тут я понимаю его! “Хочется!” А остальное все ерунда. Даже на жизнь не хочется отвлекаться – а уж тем более на такую скучную тягомотину, как смерть!
Помню, как я писал свою книжку “Жизнь удалась!” – месяц вообще не выходил из дому. Нонна – она тогда еще веселая была – смеялась: “Вот ето да! Пишет “Жизнь удалась!” – а дома еды никакой и денег ни копейки”. – “Отлично!” – я говорил. И свое продолжал. При этом вполне могло быть, что деньги на сберкнижку уже пришли, за сценарий о детях. Но – некогда было! Ерунда! Главное – свое видеть, а деньги и прочее – чепуха! Предпочитал остатки картошки есть, но – не отвлекаться… Но тут, похоже, и “последняя картошка” уже кончается.
– А если… случится что? – пробормотал я. – Тут даже поликлиники нет.
– А, это уже не наша забота!.. Будет как-нибудь! Ведь не может такого быть, чтобы совсем никак не было? – Он лихо мне подмигнул.
–
Сделается как-то! Знаешь, как каланчу побелили?.. Повалили да побелили!
– А это кто?
С изумлением я смотрел на кудрявого мальчика, схожего с ангелом, – войдя в калитку, он, весело подпрыгивая, направлялся к нам. Чем-то он меня напугал. Увидел в окне нас с отцом.
– Здравствуйте! – вежливо произнес он. – Вы эту пшеницу будете сами убирать? – Он указал рукой на наше поле, длиной целых три метра.
– Это рожь, мальчик! – сказал я. – А ты что – юннат?
– Нет, меня бабушка послала! – звонко ответил он.
– Подойди, – сипло произнес отец, махнув ладонью.
Мальчик, гулко топая, поднялся на крыльцо. Сняв сандалики, вошел в белых носочках с каемочкой. Подошел к столу. Отец вдруг взял его за плечики и грустно смотрел на него.
– А зачем тебе это нужно? Высевать будешь? – отец с надеждой спросил.
– Нет, – честно ответил мальчик. – Бабушка курам будет давать.
– Ясно, – отец вздохнул. – Курам… на смех. Ну ладно. Берите… Как убирать будете?
– Бабушка скосит косой.
Молчание было долгим. Мальчик попытался высвободиться из батиных рук.
– Ладно! Только условие: не раньше чем через… десять дней. Запомнил?
– Он сильно тряханул мальчика.
– Да! – воскликнул мальчик испуганно.
Отец выпустил его. Мальчик торопливо надел сандалики и сбежал с крыльца.