Комар живет, пока поет
Шрифт:
Дыхание не утихло еще, когда мы, подпрыгнув на лежавших пластом воротах, въехали на участок. Следуя моим немым жестам, подрулили к крыльцу. Первым выскочил я, затем спустился из кабины доктор. Не вьетнамец, точно. Худой, даже изможденный, слегка прихрамывающий. И почему-то в непроницаемых черных очках. Может быть, марсианин?
Первым делом, не снимая очков, долго смотрел на дом. Потом вдруг резко повернулся ко мне:
– Что вы там диспетчеру чушь несли? Какая “будка Ахматовой”?
Еще не справясь с дыханием, я молча
– Что вы мне чушь городите? Ахматова до революции жила! А это – типичная новая стройка! Вон – гвозди еще валяются везде!
– Был… ремонт! – Наконец я смог что-то выговорить. – А вон… табличка.
Прихрамывая, он взошел на крыльцо. Долго читал табличку, состоявшую всего из восьми слов. Не войдет, пока всю злобу не истратит. Наконец повернулся:
– Показывайте!
Мы вошли на веранду. Руки отца бегали по одеялу еще быстрей. Голова была закинута, рот стиснут. Его мощный приплюснутый нос жалобно хлюпал.
– Ну, и что вы от нас хотите?
– Вот… отец.
– И что же?
– А вы не видите?
– Вижу старого человека. Даже очень старого.
– И что?
– А вы знаете, что больницу для престарелых в Зеленогорске закрыли в прошлом году? Вы же, кстати, и закрыли!
Какие это “мы”? Оказывается, это не “скорая”, а передвижная политическая трибуна на колесах! Не повезло.
– Если вы достаточно денег имеете, чтобы ремонтировать дачи, – вызывайте “скорую” для богатых. Могу вам телефончик их дать. А мы бесплатно работаем. И катать человека просто так… чтобы потом обратно вернуть, возможности не имеем! У нас сколько бензину, Потапыч?
Водитель Потапыч, присевший передохнуть, не ответил. Видно, к вопросу этому слишком привык.
– Правда, приезжают они, – язвительно продолжал этот врач-обличитель, – все равно на час позже, чем мы… когда мы час уже больного откачиваем. Маринка! Кардиограмму!
Толстая, да и не очень молодая Маринка раскрыла чемоданчик-кардиограф. Стала прицеплять к отцу датчики.
– Куда? Этот на ногу!
Щелчок. И поползла лента с загадочной линией, пиками и провалами.
– Ну что?
– Ничего.
– Нормально?
– Абсолютно ничего нормального.
– Вы что? Издеваться сюда приехали? Перед вами человек!.. Всю Россию кормил!
– Чем это?
– Кашей. И хлебом.
– Агроном?
– Селекционер. Сорта выводил. Проса. Ржи. Кок-сагыза даже, одно время.
– Как зовут?
– Георгий Иваныч.
– Иваныч! – Он тронул отца за плечо. – Мой отец тоже рожь сеял!
Невель, такой город, слыхал? До тридцати центнеров на гектар у него выходило. Нормально?
Отец не двигался и не отвечал – даже на такой существенный для него вопрос.
– Ну что, Иваныч? Путешествовать поедем?
Слипшиеся губы отца разлепились. Может, это вылетело “да”?
– Крепкие мужики тут есть? – Доктор энергично повернулся. – А то мне напрягаться нельзя. Недавно я тут уже напрягся! – Он сдвинул на секунду очки и как-то весело продемонстрировал правый глаз с красными лопнувшими сосудами. – Вот так!
Я сбегал в соседние дома и привел “крепких мужиков” – Петю
Кожевникова и Колю Крыщука. Врач с водителем тем временем подогнали железную каталку к крыльцу, а возле кровати на полу расстелили толстую оранжевую клеенку с деревянными ручками по углам.
– Взяли – двое под руки, двое за ноги. Переложили вниз!
Мы с водителем брали отца под мышки. Тут меня вдруг прошибла слеза – я вспомнил, как недавно совсем мы боролись с ним тут, когда он пер неизвестно куда – какой крепкий, упрямый был мужик – не перебороть.
И вдруг словно “выветрился” весь – совсем невесомый и слабый! Но ярость, слава богу, еще осталась прежняя – он вывернулся из наших рук и сел, всклокоченный, в сбившейся одежде, прерывисто дыша. Стал что-то нашаривать возле кровати, яростно отпихивая расстеленную клеенку ногами в приспущенных носках.
– Иваныч! Не шали! – рявкнул доктор.
Отец, продолжая шарить возле кровати, глянул на него, потом на меня абсолютно безумными, белыми глазами. В его руках, ставших уже в два раза тоньше, чем были, вдруг оказалась ярко-желтая пластмассовая, с мультипликационным зайчиком на ярлыке банка какао.
– На! На! Тебе! Тебе! – страстно залопотал он, тыча ее мне в руки.
– Бери, раз батя дает! – скомандовал доктор.
Я взял, некоторое время в растерянности подержал банку в руке, потом поставил на стол, заваленный папками и листами. Может, это последнее, что он видит в жизни… И это не самое худшее, что можно увидеть носледок.
И он закрыл глаза. Мы переложили его на клеенку на полу, взялись за ручки. Медленно ступая, спустились с крыльца. И водрузили его на каталку, скрипнувшую пружинами. Все как-то расступились, и я покатил отца один. Левая рука его свесилась с каталки и прошлась по колючим свисающим колосьям. Сжалась – и разжалась. Вместе с водителем мы вдвинули отца в “скорую”. Выехали за ограду. Я сидел на стульчике рядом с отцом, держал его за руку и смотрел через незакрашенный верх стекла на синее небо, сосны, наклонные столбы солнечного света, словно пытаясь передать эту картину ему. Выехали на шоссе. Свернули налево.
– Разве не в Зеленогорск едем? – вырвалось у меня.
– Я уже говорил тебе про Зеленогорск! – глянув из кабины через окошечко, сказал врач.
– Но такого вот… заслуженного… должны и в Сестрорецке принять, – жалобно произнесла медсестра, сидящая со мной рядом.
– Мой отец тоже был заслуженный, а умер в своей хатке, как пес! – рявкнул доктор.
Появился высокий ступенчатый дом (называемый в народе “бронтозавр”) на берегу Разлива. Остался лишь один поворот…
– Ну все! Я договорился! Бывай! – Доктор “скорой” тряхнул мне руку.