Комбатант
Шрифт:
— Ну конечно! Я ему рисовал вдохновляющие перспективы…
— И он…
— Он категорически отказался этим заниматься. Для него это, изволите видеть, скучно и неинтересно. А впрочем, впрочем… — профессор остановился перед Бестужевым, задумчиво поскреб затылок. — Не исключено, что причины тут крылись гораздо более прозаические. Над синемафоном пришлось бы работать не год и не два. Штепанеку же хотелось славы и денег сейчас. Знаете, что мне приходит иногда в голову? Что Лео, как это ни прискорбно, увлечен материальной стороной дела гораздо больше, чем мне показалось сначала. Сейчас я даже по-иному начинаю смотреть на его желание непременно отдать аппарат именно военным. Возможно, я дурно о нем думаю, но мне начало представляться, что мотивы тут другие… Что он не имя свое хочет обессмертить подобно Шрапнелю или Галифе, а просто-напросто помнит, что военные обычно самые щедрые покупатели
«Если он прав, это нам создаст дополнительные трудности, — подумал Бестужев. — Человек с подобными стремлениями вполне способен переметнуться к тому, кто ему заплатит больше — а Луиза располагает гораздо большими суммами, нежели те, что выделены на это дело российским военным ведомством… Значит, нужно ее опередить во что бы то ни стало…»
— А вы сами, в одиночку, не способны работать над схожим аппаратом? — спросил Бестужев.
— Увы, увы… — не без грусти признался профессор. — Видите ли, мой юный друг, практически все открытия и изобретения четко подразделяются на две категории. Если можно так выразиться, массовую и эксклюзивную. Изобретения «массовой» категории обычно делаются в нескольких странах чуть ли не одновременно — как это было, скажем, с паровозами, пароходами, пулеметами, телефоном и множеством других вещей. Зато «эксклюзивные» изобретения — продукт уникальный, следствие, скорее, озарения, склада ума, нежели рутинной работы в определенном направлении. Здесь все упирается в одну-единственную, неповторимую личность. Простой пример: электрическая лампочка. Множество изобретателей в Старом и Новом Свете ломали голову над тем, как создать устройство, пригодное для промышленного производства. Однако успеха добился один-единственный, русский Лодыгин, именно он придумал лампу с металлической сетью накаливания. Хваленый американец Эдисон всего лишь усовершенствовал его изобретение, хотя и любит пошуметь о себе как об «отце лампочки». Точно так же обстоит и с дизель-мотором: многие пытались его создать, но запатентовал, изобрел мой соотечественник Рудольф Дизель, чье имя мотор сейчас по праву и носит. А если, упаси господи, с Дизелем и Лодыгиным в юности, в детстве произошел бы несчастный случай? Боюсь, у нас и сегодня не было бы ни электролампы, ни дизель-мотора…
— Вы хотите сказать, что так же обстоит…
— Вот именно, — решительно сказал профессор. — Поверьте на слово знатоку своего дела. Именно так обстоит и со Штепанеком. Его изобретение — как раз из категории эксклюзивных. Пока что никто не в состоянии повторить его работу… и я тоже, как ни грустно признаться. У меня есть кое-какие соображения по поводу того, как могло бы работать устройство для звукового сопровождения телеспектроскопа — но без Штепанека я не в состоянии эти идеи претворить в жизнь. Ну вот так вот выпало, что он — гений! — Профессор в нешуточной досаде встряхнул сжатыми кулаками. — Капризный, себе на уме, кажется, одержимый жаждой злата — но гений… Работу которого никто пока что не в состоянии повторить. Тем более, что значительная ее часть, как это обычно и бывает, в патенте не изложена и хранится исключительно в голове моего незадачливого ученика. В науке, в технике, в инженерном деле такое случается чаще, чем принято думать. Пренеприятнейший тип… но гений, неповторимый и единственный, гром его разрази!
…Полковник Васильев выглядел чуточку озабоченным.
— Ну что же, — сказал он, задумчиво глядя на людный перрон. — Наблюдения за вами не было. Правда, в такой толчее могут преспокойно замешаться десятка два агентов, которых даже опытный человек не вычислит…
Бестужев сказал:
— Но когда я покупал билет, ездил на вокзал, за мной не было слежки, уж в этом я совершенно уверен.
— И дай-то бог… Что вы улыбаетесь?
— Когда за мной прибыл фиакр, чтобы отвезти на вокзал, одна из лошадей извозчика сронила на мостовую несколько катышей…
— И что же?
— Старая казачья примета, — сказал Бестужев. — Это к добру и успеху. Во время японской кампании в нашем отряде служило немало казаков, я от них многое узнал. Если лошадь казака, уезжающего на войну, испражняется — добрый знак, казак вернется целым и невредимым. Если помочился конь, — либо убьют казака, либо ранят, в плен возьмут, коня убьют. Самое скверное у них считается, если при выезде фуражка с головы
— Ну, у вас же нет фуражки…
— Тем лучше, — усмехнулся Бестужев. — Ага, смотрите…
На перроне показалась мисс Луиза Хейворт в сопровождении носильщика с чемоданами. Прошла к спальному вагону «Ориент-экспресса» сообщением Константинополь — Париж.
— Стрекоза… — поморщился Васильев. — Выслать бы по этапу административным порядком, как в матушке-России заведено, да где ж тут… Алексей Воинович, у меня к вам сугубо частный разговор. Я этого не говорил, вы, соответственно, не слышали — но, верно говорю, на ус намотайте и в голове держите…
— Да?
— Поосторожнее с Гартунгом, когда будете в Париже…
— То есть?
— Всем хорош господин Гартунг, заведующий заграничной агентурою, — сказал Васильев негромко. — Работник дельный, агентурою опутал Францию, и не только ее, как паук паутиной, чинами отмечен, орденами увешан… Однако есть у него нехорошая черта характера…
— А именно?
— Мы как-то говорили, помнится, о разных человеческих типах офицеров охраны, — сказал Васильев медленно. — Есть такие, что чувствуют себя посреди внутренних интриг, словно рыба в воде, с превеликим удовольствием в межведомственных хитрушках бултыхаются, кабинетную карьеру стремятся сделать… А другие — чистейшей воды служаки, увлеченные лишь самим процессом розыска. Вы, думается мне, из вторых…
— Уж это несомненно, — сказал Бестужев.
— Как были вы в душе воякой, так и остались… Упаси боже, я не в осуждение, я, признаться, сам такой: сижу себе в благополучном отдалении от столичных дрязг, помаленьку делаю дело, и так-то мне хорошо, Алексей Воинович, так-то мне вольготно, вы б знали… Нет у меня шустрых подчиненных, под меня копавших бы, нет непосредственного начальства, против коего порой интриговать приходится, да и с какими-либо соседними конторами нет склок по причине отсутствия таковых контор в непосредственной близости… Немало нас, таких, и не только за границей, другое дело — господин Гартунг. Посвященным известно, что есть у него две мечты, прямо-таки жгучих страсти: одна — генералом стать, пусть и статским, другая — занять солидное кресло в Департаменте полиции. И все бы ничего, стремления, в общем, ничуть не противозаконные, однако давно водится за господином Гартунгом нехорошая привычка: случалось, что чужие достижения он себе приписывал. А сейчас случай серьезный: личное поручение государя, особая важность акции… и, соответственно, награждения соответствующего масштаба. Велико искушение, Алексей Воинович…
— Откровенно говоря, меня не особенно заботят награды, — сказал Бестужев. — Нет, не буду вам врать, что я к ним совершенно равнодушен, отнюдь, коли уж награды существуют, и ими отмечаются успехи, отчего же не получать и не носить? Но не особенно меня волнует, если кто-то часть достижений себе припишет. Жизнь такова, увы…
— Вы не поняли, — сказал Васильев, глядя на него печально и цепко. — Стремление означенного господина к присвоению чужих заслуг может принять нехорошие формы. Весьма даже нехорошие. Понимаете меня?
— Но не хотите же вы сказать… — вымолвил Бестужев чуточку оторопело.
— Ничего я не хочу сказать, — досадливо ответил Васильев. — Я вас всего-навсего призываю быть предельно осторожным, а вы уж понимайте, как знаете… но отнеситесь к моим словам предельно серьезно. Зафиксированы были, знаете ли, печальные примеры, правда, касались они не офицеров, а простых агентов… но то что существует тенденция, меня и заставляет вас к осторожности призывать. Возможно, я на старости лет стал мнительным, к врачам обращаться пора, душем Шарко лечиться… но лучше уж переосторожничать, чем… Случаются в нашем стаде… паршивые овцы. Вы, насколько я знаю, вступали в Сибири в контры с полковником Ларионовым? Подробностей я не знаю, но слухом земля полнится. Имел и я пересечения с этим субъектом. Ну, сами знаете, как это бывает: в сущности, позор Корпуса, заслуживает не то что отставки, а чего и похуже, но безнаказанным останется еще долго, быть может, навсегда. Сие вовсе не говорит об ущербности системы — в любой стране, в любой конторе, хоть ты тресни, непременно найдется некоторое количество паршивых овец… К чему это я? Моральные принципы, — он произнес эти слова, иронически кривя губы, — полковника Ларионова вам достаточно известны. Могу вас заверить, что с моралью господина Гартунга обстоит даже хуже. А посему держите ухо востро, чтобы с вами в человеческом муравейнике под названием Париж несчастный случай не произошел, чтобы под случайный омнибус не попали, с башни Эйфеля не сверзились по пьяному делу, устрицами несвежими не отравились насмерть, от несчастной любви к парижской мидинетке не застрелились невзначай…