Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]
Шрифт:
— Лешему он сын — аспид, собака! — вскричала крестьянка. — А на нас нету греха! Поди, угляди за ним, уродом…
Из–за занавески вышел подросток в потрёпанном пиджаке.
— Кому меня надо? — спросил низким, с хрипотцой, голосом мужика.
Я увидел, что «подростку» никак не меньше двадцати пяти.
— Мой меньшой брат, — сказал крестьянин; потоптался, добавил: — Бобыль.
Тот стоял, небрежно расставив ноги в шерстяных носках, одну руку уперев в бок, другой держась за отворот пиджака. Бритое лицо выражало спокойную насмешку.
— Я
В словах столько невообразимой гордости, что Вячка Билетов пробормотал:
— Он в белой горячке…
Санёк, вглядываясь в человека, рассмеялся смехом, от которого любому станет не по себе:
— Смотри–ка, грозная птица галка! Ох, и любишь себя! Спорим: всё одно жизни запросишь?
— Дур–р–рак! — Не передать, с какой надменностью, с каким презрением это было сказано.
Почти неуловимый взмах: Санёк двинул его в ухо. Ноги у человека подсеклись — ударился задом об пол, упал набок. Дети закричали; старшая девочка визжала так, что Чернобровкин с гримасой боли зажал ладонями уши.
Санёк тронул лежащего носком сапога:
— Поднять, што ль, под белы руки?
Тот встал, одёрнул пиджак, шагнул к двери с выражением поразительного
высокомерия — мы невольно расступились. В сенях он с привычной основательностью обул опорки. По двору шёл неспешно, деловито: как хозяин,
знающий, куда ему надо. Он словно вёл нас. Завернул за угол сарая, встал спиной к его торцу. Это место не видно ни с улицы, ни из окон избы.
— Ты не думай, что я от страха, — усмешливо глядит мне в глаза, — я не из–за этого говорю… Сожалею я, что отдал твоего брата. Я думал, он дешёвка, а он — не-е… Нисколь не уронил себя!
Санёк хмыкнул.
— Началося! Сожаленье, покаянье. И в ноги повалится. Ох, до чего ж я это не терплю!
— Иди ты на … — хладнокровно выругался маленький человек. — Не с тобой говорят. — Он не отводил от меня странного, какого–то оценивающего взгляда: — Давай, што ль, пуляй!
Я — хотя стараюсь не показывать этого — ошеломлён. Может, он не понимает, что у нас не игра? Шут, идиотик, он думает: всё — понарошке? Хотя какое мне до того дело? Если б не этот замухрышка, Павел был бы сейчас жив–здоров.
Я понимаю, что должен вскинуть винтовку, выстрелить. Но я ещё ни в кого не стрелял в упор.
— Сознаёшься, что сам, по своей воле побежал… выдал… привёл? — держу винтовку у живота, страстно желая, чтобы меня захлестнула злоба.
— Верно балакаешь, — он заносчиво улыбается. — Не угодил мне твой брат! Форсистый, саблей гремит, ходит–пританцовывает, ляжками играет. Ну, думаю, красавчик, как поставят тебя перед дулом, будешь молить…
Меня взяло. Я дослал патрон, упёр приклад в плечо. Сейчас ты отведёшь взгляд. Я увижу ужас. Мгновение, второе… Он негромко смеётся: кажется, без всякого нервного напряжения. Бешенство не даёт выстрелить. Вонзить в него штык — колоть, колоть, чтобы пищал, взвизгивал, выл! Я отчётливо понимаю: если сейчас застрелю его, он, безоружный и смеющийся мне в лицо, останется в выигрыше. Мои друзья будут поговаривать об этом.
— Делай, Лёня! — Санёк легонько шлёпнул меня по спине.
Опускаю винтовку, смятение рвётся из меня неудержимым сумасшедшим смехом:
— Не–ет, я ему, хе–хе–хе, не то… я ему получше…
Вдруг вспомнился захватывающий роман о покорении французами Алжира. Молодой французский офицер попал в плен к арабам, и они под страхом мучительной смерти заставили его принять ислам, воевать против своих.
— Или он с нами пойдёт… — не могу смотреть на него, отворачиваюсь, — или издырявлю его штыком!
— Он — с нами? — У Вячки Билетова — гримаса, точно он надкусил лимон. Издаёт губами неприличный звук.
— С на–а–ми… — протянул Санёк; ему забавно в высшей степени.
— Мы не можем это решать, — неопределённо сказал Чернобровкин, обратился к виновному: — Вы, конечно, отказываетесь?
Он безразлично сказал:
— Могу пойти. Но, само собой понятно, не со страху, а от сожаленья. Вина на мне.
— Но вы не подлежите службе! — воскликнул Чернобровкин. — Вы… э-ээ… маленький.
— Я на германской полных три года был!
— В обозе ездовым? — спросил Санёк.
— Правильно мыслишь. Имею два ранения. — Сбросил пиджак на землю, сорвал с себя рубашку, нагнулся. Вся левая сторона спины покрыта застарелыми язвами.
— Шрапнель, — определил Санёк. Раны от шрапнели, бывает, не заживают по многу лет.
— Считаю за одно, а это — второе, — человек распрямился, показал нам на груди ямку от пулевого ранения: пальца на три выше правого соска. — Лёгкое — насквозь.
— А чего… — Санёк остановился на какой–то мысли, — иди, в самом деле, с нами. Интересно будет поглядеть на тя.
— И правда, интересно, — согласился любопытный Вячка. — Звать тебя как?
— Шерапенков, Алексей.
— Ха–ха–ха, Лёнька! — Билетов ликующе, точно он ловко открыл что–то мною скрываемое, обхватил меня за плечи. — Тёзка твой! Вот это да.
Шерапенков пошёл в избу собраться. Через минуту выбежал хозяин, поклонился Саньку, потом — мне.
— Благодарствуем! Вы не сумлевайтесь, он воевать будет, хотя и мозгляк. А убивать его — чего… Ой, занозистый, ирод, а жалко…
Повёл нас в сарай, нырнул в погреб. Мы получили два десятка яиц и шмат сала фунта на полтора.
Шерапенков вышел в шинели, в сапогах. И то, и другое ему велико. Несуразно огромной выглядит на нём баранья папаха. Вячка отвернулся, чтобы скрыть смех. А Санёк с самым серьёзным видом похвалил:
— Гляди, а военное–то как ему к лицу! — незаметно подмигнул мне.
Я увидел угрюмую злобу Шерапенкова. Пришла мысль: «Вероятно, при первом же удобном случае он постарается убить Чуносова… или меня… Ох, и следить я буду за тобой! — как бы предупредил я его. — Убью, лишь только что замечу!»