Комбыгхатор
Шрифт:
Ряд ученых, а именно Конев и Юнь в свое время выдвигали гипотезу «новой работорговли». Очень слабо, впрочем, аргументированную, так как в роли новых работорговцев обязательно выдвигают неких гипотетичных иносуществ, которые якобы обратили в рабов и погрузили на свои корабли миллиарды людей-землян, чтобы где-то там, неизвестно где, продать их на межзвездных невольничьих рынках. (Стоит ли уточнять, что в истории Земли действительно был случай, когда люди с одного континента обращали в рабов людей с другого. Разумеется, эта гипотеза стала первой, попавшей в «капкан аналогий»).
Нет,
Из прочих гипотез, объясняющих исчезновение с планеты людей, я бы упомянул еще гипотезу Треттино. Якобы люди достигли такого прогресса, что сумели улететь с Земли сами. К сожалению, это гипотеза обрела в последние годы очень многих сторонников, (что говорит об уровне деградации нашей научной среды). Есть три момента, заставляющих усомниться в такой трактовке событий:
а) нет свидетельств того, что такой прогресс был достигнут;
б) нет свидетельств, что имелись причины пойти на такой поступок; и
в) помимо попадания в «капкан аналогий», эта гипотеза натыкается на «детское правило Тю-Че-Ваня» гласящее, «что было – не повторять». (Иначе мы повторим ошибку, которую совершили боги, когда ее допустили мы. И эта ошибка, которую повторяют боги вслед за людьми, – достаточное свидетельство справедливости гениальных прозрений великого Тю-Че-Ваня).
После смерти моего друга, жены и соавтора Йодлы Къйэнко, мне все труднее отстаивать точку зрения, что причина и способ исчезновения с планеты людей являются непостижимыми в принципе. Непостижимость такого исчезновения заключается вовсе не в том, что человек никогда не выяснит подоплеку подобных событий, а в том, что мы и не ставим себе никакой другой цели, кроме как ошибиться. Именно это придает смысл нашим спорам, всей нашей жизни, существованию. Иначе мы должны будем признать в этой части абсолютную правоту богов и признать Комбыгхатора богом для богов тоже…
Будь сейчас со мной рядом моя Йодла Къйэнко, я никогда бы не написал этих строк и, наверно, не совершил той ошибки, которую только что совершил. Я никогда бы не взял тетрадь. Или – взял бы тетрадь побольше.
Увы, все, что может случиться – может.
10 сентября 2203, среда
В те дни отец часто проводил ночи на крыше баньки, над огородом. Он выцеливал молодых свиней, мясо которых потом коптил в деревянном шалашике, крытом корою лиственницы, на ольховых дровцах, запасая припасы на целый год.
Как когда-то его отец обеспечивал этот же переход богам.
Того постоялого двора, который построил дед, уже не существовало. Сгорел. Из того, что было срублено топором, оставался лишь «мертвый город» на лесной росчисти, в ста шагах по тропе от реки и несколько в сторону. Еще дед начинал убирать туда полубожий.
Шквал несчастий однажды постиг наш род.
От пожара я помню лишь то, что когда убирал за отцом картошку, в земле попадались угли. И еще хорошо запомнил свежие щепки. Я собирал их в поленницы, когда отец строил новый дом. С этих щепок начинается моя память.
Только годы спустя я понял, с каким неистовством отец строился. Хорошо помню этот новый дом. Это была большая северная изба, похожая на приставший к горе ковчег. Только будто сильная буря опрокинула этот ковчег вверх дном, и теперь его днище превратилось в длинную широкую крышу, под которой пряталось все жилое и не жилое.
Это был дом для рода. Иногда мне казалось – не только для нашего, для всего человеческого.
Но жили здесь только мы. Вдвоем. Отец и я.
Боги уже не ходили толпами.
На моей памяти толпами собирались звери.
– Не ложись, сыну, – с вечера говорил отец, – как стемнеет, пойдем, опять пособишь. Затопчут, коли не переправим. И мамуты сегодня пройдут. Слышал запах?
– Нет.
– Да оденься теплее, накинь фуфайку.
В фуфайке, в старом танкистском шлеме и кирзовых сапогах, я занимал привычное место за правым плечом отца и держал над ним «летучую мышь» с приделанным жестяным отражателем. Тогда мне было лет десять.
Мы стояли на деревянных мостках, чуть выше переката. Ночь была темной, луна еще не вставала, ранние сентябрьские звезды полыхали всеми огнями.
– Ровно, ровно подавай свет, да поваживай. Слева-направо, по всей реке, и назад, – низким лающим шепотом говорил отец. Сам он держал у плеча ружье и водил им по перекату вслед за полосой света.
– Вон, вон! – кричал я ему в ухо. – Стоит! Большой!
– Вижу, – отвечал отец и целился в две красные точки, блеснувшие отраженным светом под берегом.
Выстрел – и шлепок пули. Громадное тело вскидывалось, с оглушительным плеском било хвостом, поднимая тучи серебряных брызг, и стремительно уходило вниз по реке.
– Вон еще!
– Вижу.
Еще один выстрел, еще характерный шлепок и еще один живоед покидал позицию.
Сдвоенных красных точек загоралось все больше. Большинство живоедов залегало на быстрине, прямо под перекатом, они стояли одной сплошной цепью и теперь разворачивали скрытые под водой головы в направлении фонаря. Над поверхностью виднелись одни лишь красные, словно угли, глаза да черные ноздри, через которые наверх выбивались два острых нижних клыка.
Выстрел. Еще и еще.