Комедианты

Крашевский Юзеф Игнаций

— Моя Бжозося, — отозвалась она тихо своим миленьким голоском, — не сердись так; если ты говоришь, что это суждено, то этого не минуешь.

— Но зачем же напрасно портить дело?

— Я не порчу, — сказал Курдеш, — только хочу по-своему, по-старинному, осторожнее, осторожнее. И на мировую не угодно ли табачку?

Ротмистр знал слабость панны Бжозовской к своему табаку; и в самом деле, несмотря на гнев, она протянула руку и захватила порядочную щепотку, повторяя еще потихоньку (то был отдаленный гром после

бури):

— Я ни во что не мешаюсь, делайте, что хотите. Возвращение Сильвана домой было удивительно печально и

смешно: бессильная злоба, которую он должен был скрывать, нетерпение и раздражение доходили до высшей степени. По счастью, в доме никто не знал, куда он ездил и с чем вернулся.

Только что он приехал, слуги, один за другим, стали являться к нему с зовом, чтобы сейчас же он шел к матери; необыкновенный зов не мог быть без важной причины; другой кто-нибудь, может быть, встревожился бы, он только удивился немного.

Он нашел графиню лежащею на диване с раскрытым письмом в руках, в каком-то помешательстве, со странно блестящими глазами, с изменившимся лицом, испуганною под влиянием какого-то сильного впечатления. Едва он вошел, она велела ему выглянуть за двери, не подслушивает ли их кто-нибудь, и протянула ему молча письмо, которое держала. Сильван узнал почерк отца.

Граф уведомлял, что несмотря на все его старания, поместье Сломницкое, отданное еврею как залог, конфисковано казной по причине банкротства еврея; граф поспешил сам уведомить об этом жену с тем, чтобы новость эта, долетев до нее со стороны, не испугала ее, и толковал обо всем этом деле довольно хладнокровно. Прибавлял, однако ж, что эта большая потеря должна повредить и остальным его делам, что необходимо терпение, покорность судьбе и т. п.

Графиня, никогда не ожидавшая ничего подобного, полагавшая все счастье жизни в богатстве, роскоши и кокетстве, не понимала, как она перенесет такую страшную перемену своего положения и грозящее ей разорение. Она приходила решительно в отчаяние; Сильван стоял сначала остолбенелый и задумавшийся.

— Но, мамаша, — сказал он через минуту, приходя в себя, — ведь нам же остается Дендерово, поместье Сомодолы и что-то еще в Галиции.

— Ты не знаешь, — прервала его графиня, делая движение, — ты ничего не знаешь, ты не знаешь наших дел. Отец твой в своих спекуляциях и оборотах никому не доверялся, ни с кем не советовался, никому не говорил всей правды. Разорение совершенное висит над нами…

— Но этого не может быть, — заметил Сильван живо, — такие, как мы, разориться не могут; всегда еще останется нам.

— Останутся нам долги, стыд и нужда, — воскликнула графиня, закрывая лицо руками, — и привычка к роскоши с нищетой!

— Дорогая мамаша, — заговорил Сильван, — это отчаяние преувеличено и преждевременно, ты смотришь на вещи со странной и ложной стороны. Что для нас потеря нескольких сот тысяч — глупость!

— Знаешь ли ты, что есть у нас?

— Несколько деревень, хорошее имя и огромный кредит; с этим нельзя разориться.

Графиня пожала плечами.

— Верь этому, если хочешь, надейся, если это тебе нравится; увидишь, увидишь! — И она начала потихоньку плакать.

Сын ходил по комнате, равнодушный на вид, но с каждой минутой сильнее тревожась. Весть эта, как выпитое вино, разбирала его понемногу.

— Есть же какое-нибудь спасение? — спросил он.

— Почем я знаю? — ответила мать. — Что я знаю! Я ничего не знаю! Этот человек вечно и все скрывал от меня; что у нас есть, что нам останется, ничего не понимаю; предчувствую только страшное висящее над нами несчастье.

— Если вы ничего не знаете, а отец пишет, чтобы мы были покойны, кажется мне, мы можем положиться на него. В крайнем случае, твое приданое не тронуто…

— Да, это последняя надежда, угол и приют! — воскликнула графиня. — Но подумай! Оставить Дендерово, отречься от жизни, к которой мы привыкли, закопаться в деревне и быть выставленной на стыд и унижение, о! этого я не перенесу.

— Конечно, прискорбно, но мы принуждены будем перенести это. Не вижу даже необходимости оставлять Дендерово. Возьмут то поместье, что ж делать!

— Но ведь на Дендерове огромные долги!

— Это невозможно.

— Спроси Смолинского. Один шляхтич, не знаю кто такой, кажется Курдеш, из Вулек, дал двести тысяч.

— Как! Этот шляхтура! Двести!

— И множество, множество других — меньшие суммы. Сильван задумался, голова у него пошла кругом, он сказал про

себя:

— Ну, значит, мне нужно будет на богатой жениться! Если вы хотите, мамаша, — прибавил он громко, — мы можем узнать что-нибудь побольше: пошлем за Смолинским.

— Захочет ли придти?

Сильван презрительно пожал плечами.

— Тогда я велю притащить его за уши, — сказал он гордо и сильно позвонил. — Попросить сюда Смолинского сейчас, сейчас!

Прошло добрых полчаса в прерывистом разговоре, пока наконец уполномоченный управитель, видно, очень занятый в эту минуту, явился. С нахальным видом, недовольный и без униженных поклонов, которые обыкновенно начинались еще за порогом, остановился он с видимым неудовольствием и небрежностью.

— Вот, — сказал ему Сильван прямо, — письмо от отца; у нас берут поместье Сломницкое; мы, я и моя мать, хотели бы знать положение наших дел; никто лучше вас не знает этого.

Смолинский покачал головой; понюхал табаку и ответил спокойно:

— Да что ж, нечего скрывать: дела плохи, очень плохи. Графиня вскрикнула слабо, Сильван только нахмурил брови.

— Как же это может быть, — спросил он, — при таком имении, при таких счастливых, как уверяли, спекуляциях?