Комедианты
Шрифт:
— Что ты хочешь начать, неблагодарный? — спросил он.
— Неблагодарным назвать меня нельзя, потому что я прежде пришел сюда, тогда как мог идти сначала куда-нибудь в другое место; начну, что Бог положит на мысли…
— Чего ты хочешь от меня, мучитель мой и моих детей?
— Я хочу справедливости, моей собственности и моего имущества.
Граф остановился, уставил глаза в пол и задумался.
— Нет, нет! Это невозможно! — воскликнул он. — Это унижение! Лучше смерть.
И он
— Ступай вон!
Но прежде чем Вацлав дошел до дверей, он воротил его снова.
— Чего ты хочешь, — спросил он, — хочешь имения?
— Хочу вернуть свою собственность.
— Собственность! — И Дендера снова засмеялся болезненно. — Хочешь собственности, запятнанной преступлением, которое доказываешь мне, хоть и не докажешь.
— Хочу собственности, которая принадлежит мне.
— Хочешь поместья?
— Чести моего отца.
— Откажешься от собственности, забудешь все?
— Стало быть, я не обманщик, — подхватил Вацлав, — и мать моя не бродяга?
Граф смешался и замолчал на минуту.
— Я толкую с тобой как с клеветником, — сказал он потом уклончиво. — Правда или ложь, ты всегда найдешь злонамеренных людей, готовых повторять клевету; замараешь мое доброе имя, необходимое мне и детям; лучше я соглашусь заплатить тебе.
— Я не хочу милостыни, — ответил Вацлав, подымая голову, — я хочу моей собственности.
— И станешь хлопотать о ней, срамя дом, который воспитал тебя с детства?
— Воспитал! — засмеялся, в свою очередь, Вацлав. — Воспитал сына брата как сироту, из милости, в уничижении, в рабстве, лишив его имени, священных уз крови и выдавая его за подкидыша…
Взглядом презрения и вместе сострадания окинул Вацлав графа; воспоминания о несчастной матери возмущали его, нужно было много душевной силы, чтобы удержаться от гнева и жажды мщения; но ему на память приходили слова ксендза Вареля и укрощали его.
Он выбежал из комнаты графа, оставив его погруженным в тяжелые размышления и страх, и кинулся в беспамятстве в сад. Здесь, едва пройдя несколько шагов, встретил он Цесю, которая, пораженная его видом, крикнула, попятилась и потом, смеясь, воскликнула:
— А, это вы, пан Вацлав!
Но когда она подняла глаза, когда взгляды их встретились, когда вся буря души Вацлава, его кровавая печаль и глубокое волнение поразили Цесю, смех замер на ее губах, и, подходя к нему, она с женским состраданием живо спросила его:
— Что с вами? Что с вами случилось?
— Ничего, — ответил бедный музыкант, отстраняя с лица волосы, облитые потом страдания, — ничего, ничего!
— Вы испугали меня: ваше лицо так страшно изменилось!
— Я немного болен.
— Так вы воротились к нам?
— Нет, я только на минуту, — и он вздохнул, — ведь
— На свадьбу! Ах да, я приглашала вас; но с таким лицом мертвеца, с этим взглядом убийцы, благодарю! Вы перепугали бы всех гостей и помрачили бы мой светлый день.
— Так это будет день такой светлый? — спросил печально Вацлав.
— Почему же нет? — возразила живо Цеся. — День, в который я навеки привяжу к ногам моего возлюбленного. Вы знаете, как он меня любит! Только люди его лет умеют привязываться так беспредельно, служить как невольники, слушаться как дети…
— А вы хотели бы только невольников, льстецов и послушных?
— Да, потому что я люблю приказывать и царствовать! — воскликнула она надменно. — Но вы идете с вашей тайной, словно туча с бурей, печальны, угрюмы; скажите же мне, что это значит? Вы потеряли место? Но ведь отец, конечно, не откажет вам ни в кровле, ни в столе, ни в пребывании у нас.
— О, я об этом не прошу!
— О, уже такая гордость! — рассмеялась Цеся, пожимая плечами. — Откуда же это?
Вацлав замолчал. Странная мысль блеснула у него в голове в эту минуту; он любил, или казалось ему, что любил Цесю, он мог поставить графу в условие брак с его дочерью, разрешение легко было выхлопотать из Рима; и что же? Она представлялась ему все хуже и холоднее. Он решил смелей заглянуть в глубь неразгаданного ее сердца и через минуту сказал:
— Отчего же бы мне не быть гордым? У каждого есть своя гордость: у вас, знатных, гордость барства, у нищего гордость бедности, у сироты гордость Божьего покровительства. Да, — прибавил он, — признаюсь, я горд.
— Что это за перемена с вами? — заметила Цеся, обиженная тоном ответа. — Я никогда еще не слышала вас, говорящего таким образом.
— Зато я никогда не был так сильно взволнован!
— Что же так тронуло вас? Отъезд от Дембицких? — сказала она насмешливо.
— Нет, — ответил Вацлав, — возмущает меня вид молодого, прекрасного существа, которое ради шума и блесток продает себя старику…
— Ха! Ха! Вот великолепная выходка! Боже! Что с вами сделалось, пан Вацлав? Не нужно ли воды?
Вацлав взглянул на нее холодно и, отодвигаясь, сказал:
— Вам никогда не понадобится вода, потому что ничто не взволнует вас; вы всегда одинаково холодны и равнодушны, как камень.
— Удивительная вещь, что вы позволяете себе подобные выражения!
— Отчего же бы мне не сказать, что я думаю?
— Оттого, что мы слишком далеко» стоим один от другого! — воскликнула оскорбленная Цеся. — Я не ожидала от вас подобной неуместной откровенности.
Странная улыбка мелькнула на губах Вацлава, он снял шляпу и поклонился.