Комедия книги
Шрифт:
«У меня есть принципы, по которым я живу; знаю за собой лишь один недостаток, который мучает меня с детства, — жажду славы. Стремился выделиться я еще в школе; слава нужна мне, как пища; отличия необходимы мне, как воздух».
Эта перенасыщенная честолюбием фразеология настолько несовместима со свидетельствами парижской жизни Ментелли, что кажется весьма и весьма недостоверной. Уж в чем, в чем, а в тщеславии парижского Ментелли не заподозришь. По Вурцбаху, родился он в пожоньской еврейской семье в 1780 году. Учился сначала в Пражском, а затем в Берлинском университете. В беседе с Ференцем Тешшедиком назвал себя католиком. По Вурцбаху, настоящее имя его — Мандель или Мендель. В Париже он был известен под именем Ментелли. Первым обратил на него внимание европейской общественности один английский путешественник, опубликовав о нем статью в «New Monthly Magazin». [117] Статья была перепечатана в «Revue Britannique», [118] в майском номере за 1827 год. [119] Называлась она «Vie d'un savant hongrois a Paris». [120] Вот ее перевод:
117
Новый ежемесячный журнал
118
Британское обозрение
119
страница 148 и последующие
120
Жизнь одного венгерского ученого в Париже
«Был я в гостях у своего друга, офицера английского флота, на Рю Пигаль. Во время беседы он подвел меня к окну, выходящему в сад, и сказал: „Видите в конце сада полуразвалившийся сарай?
Несчастным он себя, однако, не чувствует. Собрав удивительные сокровища знания, этот человек, подобно скупцу, все свое время и силы затрачивал на то, чтобы эти сокровища умножить. Он обошел пешком всю Европу, кроме Англии. Своими друзьями он считает многочисленных членов Института, которые, несмотря на его грубую одежду, ходят с ним рука об руку, приглашают его на свои собрания. Хороший пример для наших профессоров-денди, которым нужна одежда для украшения науки. Ментелли рассказывал, что один из друзей прислал ему целый гардероб. Носил он эту одежду пару дней, но так как ему давно уже хотелось купить несколько книг, не смог устоять перед искушением и все свои обновки решил продать. Пошел к старьевщику, но тому показалась подозрительной черная фланелевая куртка Ментелли и красивая одежда, принесенная на продажу. Приняв ученого за вора, он передал его в руки полиции. Нашего знакомца посадили в одну камеру с бродягами. Он постыдился обратиться по такому делу к друзьям и просидел в тюрьме неделю. Наконец, ему надоело столь бессмысленное времяпрепровождение, и он решился-таки написать друзьям, которые его и освободили. Если бы его посадили в отдельную камеру и дали возможность продолжить свои штудии, он бы с удовольствием остался в тюрьме, потому что там все бесплатно и все время можно работать. Мой друг приглашал иногда Ментелли отобедать с ним, но резкие перемены в образе жизни вредили ему, он хмелел от одного стакана вина. Сказал мне, что мечтает обойти Англию и думает, что 150 франков для этой цели ему будет достаточно. Я рассмеялся, на что он мне совершенно серьезно ответил, что в этой сумме он учел и английскую дороговизну: на континенте ему бы хватило и 50 франков. Для жизни достаточно хлеба и воды, а спать можно и под открытым небом или в подворотне какой-нибудь церкви. „Что вы, мсье! — воскликнул я. — Отсутствие денег считается в нашей стране самым тяжким грехом. Законы наши защищают имущество подданных, а не их бедность. Если вы проведете ночь под деревом, утром вы попадете в тюрьму и вас осудят как бродягу. И напрасно вы будете рассказывать, кто вы и откуда: судья укажет на ваше платье, и все поймут, что вы лжете. Я сам знаю несколько таких судей, которые безо всякого суда и следствия послали бы вас на виселицу только за то, что ваше платье не стоит 10–12 фунтов“. Ментелли выслушал и отказался от путешествия в Англию. Нрав у Ментелли приятный и покоряет. Длинная борода его, живое, умное лицо напоминают портреты кисти Тициана. Стыдно должно быть французским властям, которые не оказывают помощи такому человеку. Обильные и безграничные познания его поистине удивительны. Спроси его кто угодно о мнении того или иного древнего или современного ученого по тому или иному вопросу, и он тотчас же расскажет на память все, что написано об этом учеными, писателями и поэтами, причем расскажет на языке спрашивающего. Воистину, у него больше права, чем у Пико делла Мирандола, сказать о себе, что он способен говорить de omni re scibili. [121] Удивление возрастает еще и от того, что он нигде не воспитывался и все знания приобрел сам. 5000–6000 франков ежегодных было бы ему достаточно, но никто ему их не дал!»
121
О всех доступных познанию вещах (лат.)
Такова статья. И французское правительство решило оказать ему помощь, поручив составить каталог рукописей на экзотических языках в Bibliotheque de l'Arsenal [122] и предложив за эту работу 1800 франков гонорара в уверенности, что каталогизация займет многие годы. Ментелли выполнил поручение за один месяц. В 1827 году у Ментелли побывал Ференц Тешшедик. Ментелли жил тогда в Арсенале, где-то под лестницей, в маленькой каморке, которую ему предоставили бесплатно. Жилье это выглядело примерно так же, как и садовый сарай, описанный англичанином. Одет Ментелли был в серую солдатскую куртку с красными отворотами, на ногах — деревянные башмаки. В углу — известный котелок с водой, на доске — два куска черного хлеба. Постель — несколько досок с набросанной на них соломой, покрытых рогожей. 80—100 книг, положенных друг на друга, неизменная грифельная доска, раскрытый словарь персидского языка.
122
Библиотека Арсенала
«Бумага дорого стоит, — сказал он Тешшедику, — и я обычно пишу на грифельной доске, а потом стираю».
Учится он только для себя. В то время он как раз занимался астрономией.
Со всеми подробностями Тешшедик изложил свои впечатления в 11-м номере за 1827 год журнала «Tudomanyos Gyujtemeny». [123]
Бела Тот полностью включил статью в свою книгу «Magyar Ritkasagok». [124] Материал заслуживает внимания, но я позволю себе привести другой интересный очерк, принадлежащий перу Шарля Нодье и опубликованный в первом номере за 1837 год журнала «Le Temps». [125] Нодье служил тогда хранителем Bibliotheque de l'Arsenal и жил в апартаментах, занимаемых некогда герцогом Сюлли, маршалом. Представим себе еженедельные литературные салоны Нодье в блистательных княжеских покоях и парад еще более блистательных литературных светил — Ламартина, Гюго, Дюма — и представим себе каморку под лестницей, где в то же время обитал Ментелли. Статья Нодье была переведена тогда же и опубликована в венгерской прессе. Чтобы читатель мог почувствовать атмосферу эпохи, без изменений и сокращений цитирую текст, напечатанный в «Regelo»:
123
Научный сборник
124
Венгерские феномены
125
Время
«История предыдущей жизни Ментелли, как ни старался я узнать ее, осталась непроницаемой тайной; получить точные сведения с его слов мне не удалось, настолько путаными были его рассказы. Препятствием служило и то, что говорил он на нескольких языках, перескакивая с одного на другой, из-за чего невозможно было определить, куда он поворачивает. Но одно несомненно: не было еще в мире человека, получившего более основательное воспитание и образование или восполнившего нехватку их упорной работой над собой. Он понимал на всех языках, какие только известны ученым людям. Говорил, что, как Гильом Постель, [126] мог бы объехать все страны Европы без переводчика и даже отправиться в Китай. В разговоре он предпочитал арабский, персидский, древнееврейский, греческий, латинский и славянские языки; точнее, он пользовался мешаниной этих языков, погруженной во французский. С французским же он так обходился вовсе не потому, что не любил его; мысли настолько быстро возникали у него в мозгу, что, не дожидаясь прихода слова, необходимого для их выражения, он пользовался
Лет 13–14 назад Ментелли взялся за научную работу, выполнить которую способен был только он, а именно — за упорядочение и описание рукописей одной из крупнейших наших библиотек, работу, на которую не хватило бы учености всех французских филологов и прочих специалистов, вместе взятых. За этот труд ему было обещано 1800 франков; едва прошел месяц, как Ментелли описал все книги, перевел все заглавия, справился и с каталогизацией. Получив гонорар, в библиотеке он уже никогда больше не появлялся и не подвизался ни на какой службе. Когда его об этом страшивали, он неизменно отвечал: „Работу свою я выполнил, чем закончил и службу“. На время работы ему предоставили в Арсенале закоулок, где он и жил. Вот и вся благодарность. Доход его составлял 154 франка в год. Он говорил, что ему хватило бы и половины. Порою я замечал, что он беспокоился за свои деньги, не зная, видимо, что мог бы отдать их под проценты. Как он одевался? Ходил он всегда в одной и той же солдатской шинели, которая, казалось, никогда не была новой. На ногах — деревянные башмаки. Густая, большая и непричесанная борода делала его похожим на придунайского крестьянина. Пищей ему служил солдатский хлеб, какой обычно продают и покупают перед казармами; очень редко, по особо торжественным дням, он позволял себе съесть немного сырых овощей, зелень. Кроме кресла, скамеечки и деревянного ящика, где держал он свои книги и бумаги, никакой мебели у него не было. Возможно, что эту обстановку, отнюдь не доказывающую его стремление к удобству, он застал в своем жилище, чем был освобожден от забот по розыску мебели. Приобрести ему пришлось только письменный прибор и две глиняные кружки. Сам собою возникает вопрос: неужели было невозможно помочь судьбе человека столь редких способностей? Увы, невозможно. Случилось, что в одну из морозных зим мы послали ему дрова. Он отослал нам их обратно.
С месяц назад, разговаривая с ним, я заметил, что было бы не так уж трудно добиться для него от правительства небольшого пенсионного пособия. „Зачем это? У меня и так слишком много всего“, — ответил он, укоризненно улыбаясь. Чудесный образ жизни Ментелли воплотил то, о чем другие мудрецы лишь мечтали. Вот в чем причина отказа от благ. Он претворил свободу духа в подлинную практику и неукоснительно следовал ей. Наконец нам удалось добиться для него другой квартиры, в которую он вселился с детской радостью, убежденный, что эта милость — всего лишь справедливое воздаяние правительства за его честную службу. Эта квартира, в которой он — о горе! — провел всего лишь неделю, была удобнее и здоровее, чем та дыра, в которой он провел много лет.
В прошлый четверг (22 декабря), в три часа пополудни, Ментелли, как обычно, отправился на берег Сены, чтобы набрать воды. Река еще не спала. Ментелли осторожно подошел к краю острова Лувье [128] (это со стороны моста Мари, под перекрытиями). Он наполнил и поставил на берег один котелок, а другой, наверное, не смог вытянуть разом из реки, ведь к тому времени он начал уже стареть и слабеть; очень вероятно, что левой рукой он оперся на лодку, которая была привязана к берегу. Странная ошибка ученого, который всю жизнь, наряду с прочими науками, занимался статикой и динамикой и в этих предметах мог считаться вторым Архимедом. Несчастливая лодка, естественно же, заскользила от берега, и Ментелли упал в воду. Все это видели случившиеся неподалеку поденщики, они-то и подняли тревогу. На проходившем рядом баркасе их, вероятно, не слышали или не хотели слышать. Минут через пятнадцать на втором баркасе попытались спасти несчастного, но было уже поздно… кроме мертвого тела они ничего не сумели бы вытянуть. И люди утешали себя тем, что утопленник был всего лишь временным чиновником Арсенала, не подозревая, что этот временный был одним из самых выдающихся людей нашего столетия».
126
Гильом Постель (1520–1581), родившийся настоящим вундеркиндом, в 14 лет стал уже школьным учителем, а позднее — профессором математики и восточных языков. Знатные особы приходили подивиться на его бесконечные познания. Вторую половину своей жизни он потратил на проповедь каких-то путаных мистических идей.
127
Как говорите вы, прочие (фр.)
128
Переводчик ошибся, то был остров св. Луи; мост Мари существует и поныне.
Из всех странностей Ментелли наиболее примечательным было то, что при своих безграничных знаниях он ничего не создал. Грифельная доска могла считаться символом его жизни: писать, писать, писать, пока не заполнится, — потом стирать и писать снова.
5. БИБЛИОФИЛЫ-УБИЙЦЫ
За пределами полезного увлечения собирательская страсть — всегда болезнь, мания. И встречаются собиратели-маньяки, которые в жажде добычи не останавливаются ни перед нравственностью, ни перед законом. Коллекционер превращается в сеятеля зла. Порою становится вором, грабителем и — даже убийцей. Еще можно как-то объяснить ослеплением страсти такое безобразие, как кража книг. Но то, что библиофил-коллекционер из любви к книгам убивает, человеческому разумению недоступно. Отверзается ужасающая черная пропасть души, которую познать, исследовать и сделать безопасной способны разве что опытные и сильные духом психологи и психиатры. Возможно ли, что человек, влюбленный в книгу, т. е. в дух самой гуманности, воплощенный в ней, способен посягнуть на жизнь, собственными руками ввергнуть в небытие своего ближнего? Оказывается, возможно. Я расскажу вам два случая.
Иоханн Георг Тиниус родился в 1764 году. Окончил гимназию в Виттенберге и на теологическом факультете Виттенбергского университета получил диплом магистра. Подвизался на поприще преподавания, а потом был приглашен на должность священника в городок неподалеку от Лейпцига. На службе он повсюду отличался, всегда удостаивался наивысших похвал за необычайно обширные познания, усердие и высоконравственный образ жизни. Единственной страстью его было собирание книг. Библиотека Тиниуса насчитывала тридцать тысяч томов, а по другим оценкам — шестьдесят тысяч; как бы мы ни считали, по тем временам — цифры не слыханные. И библиофилом он был настоящим: книги свои любил за содержание, прочел их все и сам написал кучу теологических трактатов. Чтобы составить такую библиотеку, тощего учительского содержания и затем скромного дохода духовного пастыря было, конечно, недостаточно. Не хватило бы и тех грошей, которые в первом и во втором браке принесли в дом его жены. Тиниус, естественно же, спекулировал. Скупал целые библиотеки и дублеты продавал. У него были обширные связи с библиофилами Европы, имел он посредников даже в Соединенных Штатах. Таким образом, удалось ему собрать огромное количество денег. И все же частенько оказывался в затруднительном положении: не мог противостоять искушению и заключал договор на оптовую закупку библиотек, предназначенных для аукциона, а когда подходило время платежа, оказывался не в состоянии добыть сумму, которая бы превышала цены, назначенные конкурентами. И вот однажды утром, 28 января 1812 года, старый лейпцигский коммерсант Шмидт был найден на своей квартире с тяжелым ранением, истекающий кровью. Придя в себя, старик рассказал, что к нему явился незнакомец лет сорока, на вид — провинциальный священник, с желанием купить облигации лейпцигского городского займа. Шмидт показал ему облигацию стоимостью в 100 талеров, потом — провал; что было дальше, Шмидт не помнит. Следствие установило, что коммерсанта несколько раз с большой силой ударили по голове тяжелым предметом, о чем свидетельствовали глубокие следы, и из ящика письменного стола изъято одиннадцать облигаций лейпцигского городского займа на сумму 3000 талеров. Агенты уголовной полиции немедленно кинулись в городские банки, чтобы наложить вето на покупку этих облигаций, но было уже поздно: в одном из банков уже побывал человек лет сорока, на вид — сельский священник, и по биржевому курсу того дня обменял облигации на золотые талеры. Шмидт вскоре скончался, и следствие, как говорится, зашло в тупик. Преступник как сквозь землю провалился.
Прошел год. Покушение на Шмидта уже стерлось из памяти горожан, когда 8 февраля 1813 года Лейпциг был взбудоражен известием о новом убийстве. Госпожа Кунхардт, семидесятипятилетняя вдова, рано утром отправила служанку в лавку. Вернувшись, та застала хозяйку простертой в луже крови с проломленной головой. Старуха только и успела сказать, что пришел незнакомый господин и показал ей письмо, в котором неизвестный человек просит у нее взаймы 1000 талеров, потом… что было потом?… этот господин ее чем-то ударил, чем — она не помнит. Вот и все, что удалось узнать, госпожа Кунхардт потеряла сознание и на третий день скончалась. Деньги ее оказались в целости, преступник, видно, испугался крика старухи и почел за благо поскорее унести ноги. Спрут уголовного следствия вновь протянул свои щупальца, но на этот раз не второпях, не как в случае Шмидта. Потихоньку-полегоньку, по следам показаний служанки госпожи Кунхардт, щупальца приближались к магистру Тиниусу. Служанка рассказала, что, возвращаясь из лавки, она встретилась на лестнице со знакомым ей господином — сельским магистром, который часто останавливался в гостинице, где она когда-то служила. У хозяина гостиницы узнали, что в тот день у него проживал магистр Тиниус. Преступник был выслежен и некоторое время спустя арестован и предстал перед судом. Последующие события представляют интерес главным образом для криминалистов.
Находясь под следствием, Тиниус все отрицал. Непосредственных улик и в самом деле не находилось, но косвенных было более чем достаточно. Выяснилось, что Тиниус побывал в доме госпожи Кунхардт еще за день до убийства, а в день преступления его узнала служанка; почерк письма, найденного в доме, принадлежал Тиниусу; в квартире магистра обнаружили небольшой топорик с короткой рукоятью, хорошо умещавшийся в кармане плаща, рана на голове жертвы в точности повторяла контур одного из углов тыльной части топорика. Дополнением послужили письма магистра, написанные уже из тюрьмы и перехваченные полицией. С их помощью он пытался добыть себе лжесвидетелей. Одно из перехваченных писем и наносило решающий удар. «Если следствие наткнется на случай со Шмидтом, нужно сказать, что (далее шла инструкция)», — гласило письмо.