Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса
Шрифт:
И хотя позднее я видел вещи пострашнее, тот дом на дюнах у кромки леса с вырезанной до последнего человека семьей и сейчас стоит у меня перед глазами. Тогда я еще мог молиться, и я молился! [21]
Добровольческие корпуса 1918–1921 годов были своеобразным продуктом своей эпохи. Тогдашнее правительство использовало их, когда на границе или внутри страны что-нибудь снова происходило, а сил полиции (позже и армии) уже не хватало, либо когда нельзя было привлекать их по политическим причинам. Правительство отказывалось от добровольческих корпусов, когда опасность исчезала или когда Франция начинала возмущаться фактом их существования. Оно их распускало и начинало преследовать организации-преемники, которые ждали своего часа. Членами этих добровольческих корпусов были офицеры и солдаты, которые не могли найти себе места в гражданской жизни, авантюристы, искавшие своей доли, безработные, сбежавшие от безделья и от благотворительных подачек, а также юные энтузиасты, бравшиеся за оружие из любви к отечеству. Все без исключения они были преданы начальнику своего корпуса, благодаря ему соединение появлялось и распадалось. Так возникало чувство общности, корпоративный дух. И чем сильнее были гонения со стороны правительства, тем крепче мы держались друг за друга. И горе было тому, кто пытался подорвать этот союз или предать его!
21
21 Историческая справедливость требует отметить, что «красные» и «белые» проявляли в Прибалтике равную жестокость. Это касается и немецкого добровольческого корпуса, о чем свидетельствуют официальные, изданные после 1933 г. по поручению военного министра, материалы «Описание действий воинских частей и добровольческих корпусов
Поскольку правительство отрекалось от добровольческих корпусов, он не могло ни расследовать совершавшиеся в их рядах преступления, ни наказать за них — речь идет о случаях хищения оружия, выдаче военной тайны, государственной измене и т. д. Так в добровольческих корпусах и в создаваемых вместо них союзах возродилась собственная юстиция, которая практиковалась еще во времена германского средневековья — фемгерихт. Каждое предательство каралось смертью. Многие предатели так и были наказаны. Однако лишь некоторые случаи получали огласку и только в единичных случаях исполнителей фемгерихт брали под стражу и осуждали по приговорам специально для этого созданного Государственного суда по защите республики [22] .
22
22 Государственный суд по защите республики был создан на основании Закона о защите республики от 26 июня 1922 г. (RGBl I, S. 521). Неверно, что он был создан «специально» для осуждения исполнителей убийств по приговорам фемгерихт. Согласно § 7 Закона о защите республики, Государственному суду подлежали лишь преступления, совершенные против государственного устройства и против членов правительства. Поводом для издания этого закона и Государственного суда по защите республики стало убийство министра иностранных дел Ратенхауса (24 июня 1922 г.) Убийствами, совершенными по приговорам фемгерихт как таковыми, Государственный суд не занимался. Пархимский процесс прошел в Государственном суде Лейпцига, а не в территориальном суде (в Шверине) в силу особых обстоятельств: согласно донесениям администрации Шверина, Гесс и почти все другие лица, причастные к убийству, из-за их членства в «Союзе сельскохозяйственного обучения» (запрещенная организация, ставшая преемницей «Комитета Росбах», созданного выходцами из добровольческого корпуса Росбаха) подозревались в принадлежности к антиконституционным организациям, деятельность которых предусматривал Закон о защите республики (см. Решение Государственного суда по защите республики по делу об убийстве в Пархиме, с. 4; фотокопия в архиве Института современной истории: Arch. Sign.1828/56).
Он рассматривал и мое дело. Это был Пархимский процесс по делу об убийстве во исполнение приговора фемгерихт. Я был приговорен к десяти годам тюрьмы как организатор и главный исполнитель убийства. Мы убили предателя, который выдал французам Шлагетера. Один из тех, кто был на месте казни, сообщил о ней в «Форвертс» — ведущую газету социал-демократов. Сделал он это якобы из-за угрызений совести, а в действительности, как потом выяснилось, ради получения денег. Как убийство происходило на самом деле, выяснить уже невозможно. Знающие молчали. Доносчик был слишком пьян, чтобы запомнить детали. Я оставался трезвым, но не был ни организатором, ни главным исполнителем. На следствии я понял, что товарищ, который являлся подлинным убийцей, может быть обвинен только на основании моих показаний. Я взял вину на себя, а он вышел на свободу еще во время следствия. Нет нужды подчеркивать, что я одобрял казнь предателя по описанным выше причинам. Добавлю только, что Шлагетер был моим старым добрым товарищем. Вместе с ним я выдержал множество тяжелых боев в Прибалтике и в Рурской области, ходил по вражеским тылам в Верхней Силезии, вместе с ним правдами и неправдами добывал оружие.
Я был твердо убежден тогда и убежден сегодня, что тот предатель заслужил смерть. А поскольку ни один германский суд его, вероятно, не осудил бы, мы сделали это по неписаным законам, которые создали сами для себя, руководствуясь велением времени [23] .
Все это способен понять лишь тот, кто сам пережил это смутное время или сумел его осмыслить.
Во время своего девятимесячного заключения [24] и суда я еще плохо осознавал свое положение. Я твердо верил в то, что не буду осужден, а тем более приговорен к лишению свободы. В 1923 году политическая обстановка в стране обострилась настолько, что дело шло к свержению власти, причем неважно, в чью пользу. Я твердо рассчитывал на то, что в подходящее время товарищи нас освободят. Провал гитлеровского путча 9 ноября 1923 г. меня образумил. И все же я продолжал надеяться на удачное стечение обстоятельств. Оба моих защитника говорили мне о серьезности моего положения, о том, что я могу быть приговорен даже к смертной казни, и что после изменения состава Государственного суда [25] и усиления гонений на все патриотически настроенные организации я должен приготовиться по крайней мере к огромному сроку лишения свободы. Я не мог и не хотел об этом думать. В следственной тюрьме нам предоставлялись все возможные льготы, потому что «левых» заключенных там сидело гораздо больше, чем «правых» — в политическом смысле. Даже саксонский министр юстиции Цайгер сидел в своей собственной тюрьме за темные махинации и неправые приговоры [26] . Мы могли много писать, а также получать письма и посылки. Мы читали газеты и знали обо всем, что происходило снаружи. Однако изоляция в тюрьме была очень строгой; например, нам всегда завязывали глаза, выводя из камеры. Связь с товарищами можно было поддерживать, лишь быстро обменявшись выкриками из окон. Общение друг с другом во время перерывов суда и перевозок было для нас намного важнее и интереснее, чем сам процесс. Да и оглашение приговора не вызвало никакой реакции ни у меня, ни у моих товарищей. Веселые и буйные, распевая наши старые боевые песни, мы поехали в свою тюрьму. Был ли это юмор висельников? Насчет себя я сомневаюсь. Я просто не мог поверить в реальность полученного срока! Горькое взросление началось очень скоро — после немедленного перевода в исполнительную тюрьму.
23
23 Сделанное Гессом описание убийства в Пархиме сильно искажено в его пользу. Как явствует из сравнения воссозданных Гессом обстоятельств дела с приговором, который вынес Государственный суд, в некоторых пунктах это описание откровенно неправдиво. Согласно определению суда, прошедшего 12–15 марта в Лейпциге, убийство было совершено с особой жестокостью и цинизмом. Гесс и другие соучастники убийства, к которому, кстати, был косвенно причастен и Мартин Борман, убили бывшего учителя Кадова. Члена «Комитета Росбах» заподозрили Кадова в том, что он является провокатором коммунистов. После пьянки в ночь с 31 мая на 1 июня 1923 г. Кадов был вывезен в лес. Там Кадова сначала до полусмерти избили палками, затем ему перерезали горло, и, наконец, добили двумя выстрелами из пистолета (подробности см. в изложении: E.J.Gumbel. Verr"ater verfallen der Feme. Opfer/ M"order/ Richter 1919–1929. — Berlin 1929; S. 188–197; впрочем, в этом издании по сути лишь пересказывается приговор суда). Ни в обосновании приговора Государственного суда, ни в упомянутом выше издании не содержится подтверждений того, что убитый Кадов подозревался в выдаче французам Шлагетера (это дело до сих пор остается неясным). Хотя подтверждение этого подозрения, несомненно, было бы зачтено обвиняемым как смягчающее вину обстоятельство. Поэтому настойчивые утверждения Гесса о том, что Кадов предал Шлагетера, во всех делах рассматривались как недостоверные. Впрочем, это утверждение Гесса отсутствует и в его автобиографии от 1936 г. (см. прим. 1 на стр. 34), и в его показаниях от 14.3.1946 (N"urnbg. Dok. NO-1210). Поскольку между казнью Шлагетера (26.5.1923) и убийством Кадова прошло лишь несколько дней, вполне допустимо, что при тогдашнем возбуждении, вызванном судьбой Шлагетера, Гесс решил, что Кадова тоже надо считать «таким предателем». Сомнение Гесса в том, что это умозаключение — в сущности, ничем объективно не обоснованное — было верным, нашло свое отражение в поздней автобиографии Гесса и в его показаниях. Рассказ Гесса о передаче в «Форвертс» сведений одним из причастных к убийству Кадова (речь идет о человеке по фамилии Юриш), который хотел получить за эту услугу деньги, также содержит искажения, цель которых — приукрасить собственное поведение. Государственный суд пришел к выводу, что Юриш сделал сообщение в «Форвертс» — а при этом он сообщал и о своей причастности к убийству — потому, что боялся быть убитым. Он мог быть устранен решением фемгерихт как неудобный свидетель.
24
24 Гесс был арестован 28 июня 1923 г. 15 марта 1924 г. он был приговорен к 10 годам тюрьмы с зачетом половины года, проведенного под стражей во время следствия.
25
25 Согласно § 6 Закона о защите республики от 26.6.1922, из девяти членов (полного состава) Государственного суда по защите республики, которые назначались президентом страны, по крайней мере три человека были членами Верховного суда, в то время как остальные могли вообще не иметь судейских должностей. Такими членами становились видные общественные деятели, но ни в коем случае не представители политических партий. Заседание суда по регламенту вел председатель судебной коллегии Верховного суда. Состав Государственного суда при рассмотрении дела об убийстве в Пархиме был следующим: председатель — председатель судебной коллегии д-р Ниднер; члены — член Верховного суда д-р Баумгартен, член Верховного суда Доэн, университетский профессор д-р Райнке-Блох, референт прусского Министерства торговли Гартман, адвокат д-р Гершель, Германн Мюллер-Берлин, государственный министр в отставке Гейне, председатель союза Якель.
26
26 Решением президента страны 29 октября 1923 г. д-р Эрих Цайгнер был смещен с постов премьер-министра и министра юстиции Саксонии в связи с антигосударственным поведением саксонского правительства и попыткой создать в Саксонии коммунистическое правительство. Вскоре после этого он был обвинен в злоупотреблении служебным положением. 29 марта 1924 г. 6-м отделением суда по уголовным делам в г. Лейпциге он был приговорен к трем годам тюрьмы за уничтожение служебных документов и взяточничество (преступления совершались в политических целях). Сравнение относительно строгого наказания Цайгнера за его политическое, по сути, преступление, с часто весьма мягкими наказаниями за политические убийства, совершавшиеся так называемыми патриотическими организациями, дает нам лишь один из примеров того, что юстиция Веймарской республики в целом обращалось с преступниками «правой» ориентации более мягко, чем с их коллегами «слева». Попытка Гесса убедить в том, что мягкое обращение с заключенными в тюрьме Лейпцига объяснялось численным преимуществом «левых» подследственных, полностью несостоятельна.
4. В Бранденбургской тюрьме (1924–1928)
Я вступил в новый, неизвестный мне прежде мир. Отбывание срока в прусской тюрьме воистину оказалось не отдыхом на курорте. Вся жизнь здесь была строго, до мельчайших деталей, регламентирована. Дисциплина доведена до военной. Главной ценностью здесь считалось безукоризненное выполнение точно нормированной работы. Каждый проступок сурово наказывался, и действенность этих «домашних наказаний» усиливалась лишением возможности получить досрочное освобождение при их наличии.
Как политический преступник по убеждению, — так меня называли, — я имел единственную привилегию: сидеть в собственной камере. Сначала одиночное заключение мне очень не понравилось. С меня уже хватило десяти месяцев в Лейпциге. Но, несмотря на множество мелких удобств, предлагаемых жизнью в общей камере, за свою одиночку я позже благодарил судьбу. Потому что в своей камере после выполнения предписанной работы я мог проводить остаток дня так, как захочу. Мне не приходилось уживаться с сокамерниками, я не подвергался тому террору преступных группировок, который присущ общим камерам. Я от начала до конца изучил этот беспощадный террор, направленный против всех тех, кто не принадлежит к преступной «братии» или не разделяет ее взгляды. С этим террором не могла справиться даже идеальная прусская тюрьма.
Прежде я думал, что знаю о себе и о людях все. Еще бы: я видел человека всех социальных слоев, в разных странах и в самых разных обличьях, хорошо изучил его нравы, а еще лучше — безнравственность.
Преступники в тюрьме показали мне нечто совершенно новое. Сидя в одиночке, я все же ежедневно видел других заключенных — на прогулке во дворе, при доставке меня в различные тюремные подразделения. Я встречался с ними в душевой, общался с уборщиками, парикмахером, с людьми, которые приносили мне материалы и забирали продукцию. Возможностей для встреч было множество. Но прежде всего я слушал вечерние беседы заключенных из разных камер через оконные решетки. Их разговоры открыли мне ум и душу преступного мира: бездна человеческих извращений, пороков и страстей разверзлась передо мной. В самом начале моего срока заключенный из соседней камеры рассказывал другому соседу, как он ограбил дом лесничего. Убедившись, что хозяин сидит в трактире, он зарубил топором служанку, затем женщину на последних месяцах беременности, а после этого бил о стену головами четырех маленьких детей — до тех пор, пока они не переставали «каркать». Он рассказывал об этой подлости в таких гнусных выражениях, что если бы я мог, я перегрыз ему горло. Я не мог успокоиться в ту ночь. Позднее я услышал много таких ужасных рассказов, но ни один не вывел меня из себя так, как самый первый. Рассказчика, грабителя и убийцу, многократно приговаривали к смерти, но всегда он получал помилование. Еще во время моего заключения он однажды вечером вырвался из строя по дороге в спальню, куском железа убил оказавшегося на его пути надзирателя и перебрался через тюремную стену. В городе он напал на мирно гулявшего прохожего, чтобы завладеть его одеждой, встретил бешеный отпор и был застрелен догонявшим его полицейским. При этом в Бранденбургской тюрьме сидели сливки преступного мира Берлина, от карманников-«международников» до «аристократии» — это были знаменитые взломщики сейфов, сутенеры, шулеры, крупные мошенники, извращенцы всех видов и степеней проявленной жестокости. Здесь было налажено регулярное обучение преступным профессиям. Молодые послушники усердно учились у старших, причем тайны своих особых, личных трюков те все же хранили в строжайшем секрете. За свои лекции старые мошенники, естественно, брали неплохую плату — в виде табака, тюремной валюты (хотя курение было запрещено, каждый курильщик мог достать табак, отдав половину молодому помощнику надзирателя), в виде сексуальных услуг, тоже платежного средства, а также в виде строго оговоренной доли краденого, которую учитель мог получить на воле после «операции», успешно проведенной учениками после освобождения. Так еще во время наказания за совершенные преступления планировались новые, более крупные. Был широко распространен гомосексуализм. Молодые заключенные с хорошей внешностью становились предметом вожделений, вокруг этих «красавчиков» разыгрывались жестокие сражения и интриги. Удовлетворение таких страстей также приходилось хорошо оплачивать. Мой, основанный на многолетних наблюдениях опыт говорит мне, что распространение гомосексуализма в таких заведениях лишь в некоторых случаях вызывается соответствующими болезненными наклонностями. Людей с сильным половым влечением к этому приводит необходимость, но гораздо больший процент гомосексуалистов возникает благодаря стремлению «тоже что-то получить от жизни», которое в определенной среде уже ничем не сдерживается.
С этой массой профессиональных и прирожденных преступников содержалось также множество людей, которых к воровству и жульничеству подтолкнула сама послевоенная обстановка с ее экономическими трудностями и инфляцией, которые не оказались достаточно сильны, чтобы сопротивляться соблазну легких денег. Многие из этих людей честно и храбро противостояли асоциальному воздействию преступного мира, чтобы после освобождения вернуться к честной жизни. Но многие оказывались и слишком слабыми для противодействия многолетнему асоциальному давлению и террору преступников. Такие заключенные прекращали сопротивление и становились добычей преступного мира.
В этом смысле тюрьма представляла собой настоящую исповедальню. Еще в Лейпциге, под следствием, я слышал множество разговоров через оконные решетки. Это были разговоры, в которых мужчина и женщина делились рассказами о своих бедах и утешали друг друга. Разговоры, в которых соучастники обвиняли друг друга в предательстве. Разговоры, к которым администрация проявляла величайший интерес — благодаря им удалось раскрыть множество преступлений. Тогда меня сильно удивляла свобода и беспечность, с которой заключенные выдавали через решетку свои самые важные мысли и тайны. Порождалась ли эта откровенность условиями одиночной камеры, либо она была проявлением общечеловеческой тяги к общению? В следственной тюрьме разговоры через решетку сильно ограничивались благодаря контролю надзирателей. А здесь они не беспокоили ни одного из них, если только не становились слишком громкими.
В одиночных камерах Бранденбургской тюрьмы сидели только три типа заключенных:
1) молодой политический преступник по убеждению, получивший эту льготу как осужденный впервые; 2) насильники и буйный преступники, которых нельзя было оставлять в общих помещениях; 3) заключенные, которых там невзлюбили, потому что они не хотели мириться с внутрикамерным террором, а также те, которые кого-то предали — «включили лампы», — и теперь боялись мести, для них это был вид охранного ареста. Теперь я вечер за вечером мог слушать их беседы. И эти разговоры позволили мне проникнуть глубоко в души заключенных. Позднее, в последний год моего заключения, когда я работал первым писарем в финансовой части, и благодаря постоянным ежедневным встречам познакомился с ними еще ближе, выводы их моих наблюдений многократно подтверждались.