Комета Лоренца (сборник)

Хургин Александр Зиновьевич

В общем, Петрович помытарился, можно сказать, без любимой работы. Даже в цирк заходил на предмет трудоустройства. Хотя в цирке и вовсе надо было уметь лечить слонов, тигров и прочих моржей с удавами. То есть легко понять, в каком он находился трудном и почти что безвыходном положении. Он даже готов был бросить свою профессию, сменив ее на какую угодно иную, потому что жить ему было как-то нужно и, значит, нужно было что-либо есть и пить - хотя бы не регулярно, а время от времени и от случая к случаю.

Какие-то недели и месяцы питался Петрович заготовленными ранее, на прежней своей должности, запасами, состоящими из всевозможных круп, муки, картофеля и тому подобных пищепродуктов. А потом запасы естественным образом подошли к концу, и питаться Петровичу стало что называется нечем.

Так же, как сейчас в общем-то нечем питаться всем этим многочисленным, бессчетным собакам и кошкам. Но они все равно живут у Петровича в доме и во дворе, и в сарае, и не уходят от него никуда, а если и уходят, то не надолго, а чтобы добыть себе пищу - хотя бы в самом минимальном, необходимом для их собачьей и кошачьей жизни количестве. И летом они это делали довольно легко, так как чего-чего, а помоек различных в городе достаточно, да и Петрович летом кормил их как-то из своих побочных заработков. А зимой он жил скупо, на одну свою пенсию,

которую и выплачивали-то через пень-колоду, без положенной регулярности, а о размерах ее и говорить зря - потому что зимой Петровичу нечем было подработать - в связи с тем, что зимы в их местах бывали снежными, хотя и короткими, но бывали и морозными. Подработка же Петровича заключалась в продаже газет на улицах и в сборе на тех же самых улицах пустых стеклянных бутылок из-под пива, водки и других прохладительных напитков. Собранные бутылки он сдавал бригадиру7, тот продавал оптовым покупателям, выручал тем самым некоторые суммы денег и платил бригаде зарплату. Ну а зимой не позволяли Петровичу годы подолгу находиться на холоде и на ветру. Он замерзал сразу же, как только выходил на улицу сколько бы теплых вещей не было на нем надето. "Все, - говорил по этому поводу Петрович, - сопли не греют - видно, дело к концу концов продвигается." И он сидел зимой в доме фактически безвылазно, выходя только в магазин за продуктами первой необходимости и во двор за углем. Отапливался его дом по старинке: печкой, и хочешь, чтобы было в доме тепло - закупай на всю зиму уголь и топи утром и вечером. И Петрович закупал, сколько мог себе позволить, а недостающее топливо собирал на откосе железной дороги, пролегающей буквально в пределах видимости. Брал ведро или мешок, шел к путям и собирал уголь, упавший на землю с открытых товарных вагонов во время его транспортировки на высокой скорости. И за лето собирал он этого палого угля больше, чем покупал на угольном складе за деньги. По ведру, по два в день притаскивал - вот оно к зимним холодам понемногу и накапливалось. И он складывал уголь в сарай, а зимой только выходил с тем же самым ведром и заносил уголь в кухню, и топил печку, чтоб греться.

А когда он открывал дверь, со двора в дом входили собаки и кошки, а другие кошки и собаки выходили из дому во двор и так они циркулировали, сменяя друг друга, и грелись в доме по очереди и по очереди мерзли во дворе - в сарае или в снегу, или просто в ближайших окрестностях. Как будто понимали своими собачьими и кошачьими мозгами, что если все они войдут в дом одновременно, получится нечто невозможное и недопустимое с точки зрения человеческого восприятия. Нет, они конечно, знали, что Петрович бы их не выгнал - он никогда не выгонял их из дому, - но видимо, и не обрадовался бы, увидев всю свору в целом внутри своего, прямо сказать, небольшого жилого помещения. Хотя, почему они то входили, то выходили, никто, кроме них, не знает. Возможно, им просто требовалось выйти по естественной биологической нужде. Ну и на свежий воздух - подышать и побегать. Чтобы не терять форму и нюх, требующиеся для собственного жизнеобеспечения в трудных условиях выпавшей на их долю жизни. Но, с другой стороны, хорошо, что им досталась такая - пускай, не самая лучшая в мире жизнь, - потому что уж кому-кому, а им могло не достаться вообще никакой. И вполне возможно, они чувствовали это своими обостренными животными чувствами и потому были преданы Петровичу, как родному. А больше никто не был Петровичу предан.

Кстати, сам он, Петрович, не отвечал животным взаимностью. Он очень далеко не всех их даже знал в лицо и никому никаких имен или там кличек не присваивал. Они для него все были одинаковые, наверно, поэтому и не нуждались в каких-либо отличиях, в том числе и в именах собственных. Да и не придумал бы Петрович столько имен, и не запомнил бы, кому какое имя принадлежит.

Да, а тогда, когда последняя попытка - устроиться в цирк - не удалась и ничем не увенчалась, Петрович ясно осознал, что со своей ветеринарией надо безжалостно, то есть без жалости расставаться. Невзирая на то, что любил он разную живность и, очень может быть, что излечивать ее и по возможности ей помогать было жизненным Петровича назначением. Как ни излишне громко звучат такие слова. Тем более что дело тут не в словах и не в их громкости, поскольку как бы там ни было, а жизненное предназначение есть у каждого человека, есть, даже если сам он ничего о нем не знает и о его существовании не догадывается. Другое дело, что эти человеческие назначения бывают разные по своей, что ли, величине - бывают крупные, бывают мелкие, а бывают и вовсе мизерные - настолько, что человек такого своего назначения определить в себе просто не в состоянии. И тогда он живет, собственного назначения не зная как придется и доживает до смерти - и ничего.

Петрович, он тоже, скорее всего, не знал, какое у него назначение - он и слов таких не знал, и мыслей про это не имел, - но ему хотелось делать то, что он делал, а ничего другого делать не хотелось. Хотя он и готов был в крайнем случае делать то, что придется. А в том, что вышеупомянутый крайний случай уже случился, сомнений у Петровича практически не осталось. В конце концов, любить и лечить каких-нибудь существ можно и в нерабочее свободное время. Так думал Петрович и с собой в общем-то соглашался. Да и как он мог не соглашаться, и что мог себе возразить и противопоставить, когда никакого другого выхода ему не предоставлялось. Хотя он и искал этот другой выход по мере своих возможностей. И в итоге нашел. Вернее, это не он нашел этот выход - такого выхода он точно для себя не искал и не мог себе представить - а выход сам собой нашелся и нашел, можно сказать, Петровича, готового уже на все.

К тому моменту Петрович давно слонялся по городу целыми днями, заходя куда угодно, во все организации и так называемые шарашкины конторы, на все заводы и фабрики, в стройтресты и комбинаты, с целью получения работы. В те же времена еще не развитого социализма везде требовались рабочие и служащие самых различных профилей и профессий. И он заходил в отделы кадров и говорил "здравствуйте, нет ли у вас работы?" А ему отвечали "работа есть, кем вы хотите работать и кто вы по своей профессии?" Петрович объяснял, что вообще-то он есть ветеринар с опытом и со стажем, хотя и не очень длительным, и тогда ему говорили, что ветеринаров у них штатное расписание не предусматривает, но он может пойти к ним учеником. Петровичу как-то неудобно было снова идти в ученики. Он уж и забыл, когда в последний раз был учеником. И одно дело в школе или там в техникуме, а другое на каком-нибудь заводе или предприятии, или еще где-то. Во взрослом возрасте. На эти предложения Петрович представлял себе, как его посадят за большую деревянную парту, опускал глаза, смотрел ими в сторону, в какой-либо угол и отвечал что-то малопонятное и недостаточно членораздельное - мол, спасибо

вам, но неудобно мне учеником и неохота, и я зайду еще, может быть, в другой раз, а пока попробую найти себе что-либо более подходящее и мне соответствующее. Другими словами, он шел на попятную и ретировался. И снова ходил и посещал различные отделы кадров с тем же самым успехом и результатом. Не мог на себя Петрович примерить это простое слово - ученик. Ну, не лезло оно на него. А почему - непонятно. Никакой гордыни или там самолюбия Петрович не имел. Но как подумает о себе, что он ученик и все - сразу чувствовал себя неловко, стеснялся и перебороть в себе это глупое и ни на чем не основанное стеснение был не в силах. Так же, к слову сказать, Петрович себя чувствовал с женщинами - в интимном смысле. Он их тоже стеснялся. Всегда, с тех пор, как помнил себя более или менее отчетливо. Он даже заговорить с ними отваживался в редких случаях - если, конечно, дело не касалось работы и выполнения служебных обязанностей. Тут он женщин от мужчин не отличал и отношение имел ко всем одинаково ровное.

Да, так вот точно такое же непреодолимое стеснение нападало на Петровича теперь, когда ему предлагали превратиться по собственной воле в ученика. И может быть, он бы как-нибудь в конце концов и преодолел свое это состояние чувств, если бы ему как-то пошли навстречу и поговорили с ним, и объяснили, что ничего страшного в сути этого слова нет. С женщинами же он иногда преодолевал себя и свое стеснение - когда они шли ему навстречу, беря инициативу в свои женские руки. Но в отделах кадров везде сидели мужчины полувоенного вида и поведения и никому идти навстречу им даже и в голову не приходило. Они все безразлично делали свою работу, хотя, конечно, и аккуратно ее делали, по всем правилам. Правда, и среди них бывали исключения из правил. На заводе, который носил трудное имя Карла Либкнехта, кадровик, выяснив ситуацию и обстоятельства Петровича, сказал, что ему можно попробовать обратиться в районную санитарную станцию, находящуюся практически напротив завода в непосредственной близости. И Петрович туда обратился. Там на него сначала посмотрели с недоумением и неприязнью, а потом одна худая старуха в нечистом, хотя и белом халате сказала ему "подожди" и куда-то прямо в его присутствии позвонила. И сказала ему, куда надо идти. А уже вдогонку спросила: "Ты уколы хоть делать умеешь, деревня?" "Животным, - сказал Петрович, - умею, а людям не знаю - не пробовал".

Ну в общем, пошел Петрович туда, куда его неопрятная старуха послала, и проработал там впоследствии всю свою трудовую жизнь до выхода на пенсию по старости и по закону. Пришел и его сразу взяли без лишней и вообще какой бы то ни было волокиты на должность. Один только вопрос задали, на который Петрович уже отвечал положительно - это насчет уколов, в смысле, умеет или нет. А он сказал "я же ветеринар с образованием, как же я могу не уметь делать уколов?" И ему сказали "хорошо". И еще одно было здесь хорошо. Так совпало, что на самой городской окраине располагалось это учреждение, причем на северо-восточной окраине. И от дома Петрович мог доехать сюда на своем велосипеде харьковского велозавода, на котором он ездил и в колхоз тоже. А зимой, если она вдруг выдавалась снежной и проехать на велосипеде по сугробам не было возможности, Петрович ходил на работу пешком. Час ходу - и на месте. И значит, ему было не привыкать обходиться в повседневном быту без помощи общественного или другого автотранспорта. Правда, теперь расстояние, которое нужно было преодолевать ежедневно, увеличилось. Но ненамного. Может быть, на километр. Короче говоря, километром больше, километром меньше ничего от этого в конечном счете не меняется.

И приступил Петрович к выполнению своих обязанностей не откладывая, а сразу же - назавтра. Потому что некуда было откладывать и незачем. И вот он приехал на своем велосипеде к восьми часам утра и явился куда вчера ему было сказано, а именно в низкий дом, похожий на казарму. Но дом этот оказался закрыт снаружи на ржавый висячий замок.

Петрович прислонил велосипед к стене и пошел к воротам. Там, в сторожке, сидел вахтер. "Ключ от барака есть?" - спросил Петрович. "А ты кто?" - спросил вахтер. "Я ветеринар", - сказал Петрович. "А-а", - сказал вахтер. Он повернул себя, сидячего, к стене и снял с крючка на красной доске ключ. "На", - сказал вахтер. "Давай", - сказал Петрович.

Он вернулся к бараку, отпер замок и вкатил свой велосипед внутрь.

Внутри было темно и пыльно. Чувствовалась здесь также и сырость. И тяжело пахло псиной. Такой запах бывает от бездомных собак, когда они вбегают в какое-нибудь помещение после дождя, отряхиваются и ложатся, чтобы немного обогреться и просохнуть хотя бы не совершенно, а пусть лишь самую малость.

Освещения в помещении не было, окна, видимо, давно никем не мылись и природный свет дня с улицы сквозь себя почти не пропускали. Петрович пощупал ладонью холодную торцевую стену - сначала слева от дверного проема, потом справа, и выключателя не нащупал. После этого Петрович сделал шаг и тронул другую, примыкающую к торцевой продольную стену барака. Ладонь почувствовала что-то, какой-то выступ. "Выключатель, - решил Петрович, - больше нечему", и подал выступ вверх. Где-то впереди, под потолком зажглась лампочка, укрытая мелкой металлической сеткой, так что света от нее было, как от козла молока. Но все-таки свет шел, лился и в нем можно было как-то видеть. Тем более что и глаза уже притерпелись к полутьме и кое-как в ней освоились, а освоившись, они увидели, где именно закончились долгие и безрезультатные метания Петровича. Хотя, конечно, Петрович, он, скорее, не метался во все это время, а тыкался во все возможные углы, как будто бы сослепу. Или сдуру. А на самом деле - от непонимания что делать и как жить в создавшейся обстановке, чтобы не умереть. Он же ведь не ожидал от своей жизни, что она ему преподнесет такую обстановку, он жил, имея постоянную уверенность в нынешнем и завтрашнем днях, потому что ему эту уверенность внушили еще в средней восьмилетней школе и в ветеринарном техникуме. Причем специально этим внушением никто в общем-то и не занимался, а уверенность тем не менее откуда-то взялась и привилась, и укоренилась в Петровиче намертво - как и во всех других людях того мирного времени - постоянно и незаметно для них самих. И эта уверенность, с одной стороны, позволяла им жить более или менее бездумно и беззаботно, а с другой - делала неустойчивыми и незащищенными при неожиданностях, переменах и ударах со стороны судьбы. Поскольку все в основном люди инстинктивно надеялись на что-то, смутно гарантированное, а на себя надеялись не очень. У них ни возможности особой не было на себя надеяться, ни умения, ни привычки. И понятно, что, попав в такую историю, в какую попал Петрович, они терялись и капитулировали перед фактами, и часто начинали искать правду и справедливость вместо того, чтобы работать не покладая рук, и строить ими свою собственную личную жизнь во что бы то ни стало и несмотря ни на что.