Комета Лоренца (сборник)
Шрифт:
И я, чтобы отвлечься от надвигающейся боли, чтобы попытаться ее обмануть или хотя бы отдалить ее наступление, пошел за ними, вернее - за последним из них1. И он привел меня к универмагу. К боковому входу, у которого обычно стоят скучной вереницей продавцы всяческой радио- и бытовой техники с паспортами этой самой техники, висящими на груди. Стояли они и сегодня. Правда, почему-то спиной к входу. Обычно они стоят к нему лицом. Может быть, они повернулись, чтобы видеть фонтан и ощущать лицом его освежающие брызги, а может, чтобы не смешиваться с черным низкорослым стариком, который втерся между продавцами со своей палкой и уставился круглыми выпуклыми глазами на дверь. В дверь входили люди, потом они из нее выходили, а он стоял, упершись в набалдашник, и наблюдал за теми и за другими, за входящими и за выходящими. И вряд ли этот
Да, этот теперешний старик очень давно учился у моего деда законам физики, а потом ими пренебрег и много лет кряду был самым известным городским поэтом общеобластного масштаба, жил в квартире с двумя туалетами и выпускал одну за другой книжки в местном издательстве "Червоний промiнь". Помимо того, он заведовал всей культурой в вечерней газете и печатал свои произведения там. Произведения на любые случаи жизни. В основном праздничные и солдатско-военные (солдатом и воином он никогда не был, и, наверно, его тянуло в строй, чтобы ходить по команде в ногу), но и фельетоны против пьяниц и сионистов всех мастей этот поэт тоже публиковал еженедельно. Называя их - фельетоны - памфлетами в стихах. И то, что сам он был пьяницей и полуевреем, ему нисколько не мешало, а наоборот, помогало.
Меня старик не узнал. Да и не видел, я думаю. Кто-то говорил, причем давным-давно, что у него на почве алкоголизма и возраста развилась катаракта, и видит он очень плохо и очень приблизительно. Я прошел мимо него, подумав, что лучше умереть, как умер мой дед, чем стоять, как стоит сейчас этот полуслепой, полуспившийся старик. Потом я прошел мимо торговцев пирожками и чебуреками, потому что человек со шрамом на левой щеке прошел мимо них, собравшись перейти проспект. Я собрался сделать то же самое. Зачем? По инерции. И в надежде, что занятая этим наблюдением голова, не будет болеть. Хотя я уже понимал - что будет. И тем не менее хотел увидеть толпу мужчин с поврежденными лицами, хотел узнать, где и зачем они соберутся, что будут делать и как выглядеть - в смысле, у них у всех шрамы на левой щеке или есть и на правой? А то ведь глупость какая-то. Если у всех на левой. Я предположил, что мужчины с левым шрамом двигались от реки к центру, а с правым - к центру, но с горы. В общем, они двигались друг другу навстречу. Они могли бы сойтись, например, у памятника Ленину или у Троицкой церкви.
Я отвел глаза от спины, стоящей передо мной у кромки проезжей части, и посмотрел чуть левее, на памятник. Вокруг пьедестала топталось несколько человек. Мужчин и женщин, юношей и девушек. Но на людей со шрамами они похожи не были. Да и тот, за кем я шел, пересек проспект и свернул вправо, к бульвару, а не влево, к памятнику. Так что к людям на площади я сразу потерял интерес и забыл о них навсегда. А они обо мне и не вспоминали, поскольку не были со мной знакомы и в глаза меня никогда не видели. Мы же не приближались к памятнику, а пошли по бульвару, от памятника удаляясь. Он впереди, я сзади. Как говорится, в арьергарде.
Я двигался по направлению к вокзалу мимо уличного базара - сначала вдоль мясников, разгружающих легковушки и разделывающих свой товар на дне прицепчиков и просто держа куски его в руках, затем сквозь цветочный ряд, где розовые и гвоздичные ароматы отшибают запах свежего мяса и застывшей крови, потом сквозь ряд овощей и фруктов - к спящей в тени собаке. Она лежала на боку, под стеной пятиэтажного серого дома и медленно дышала носом. И ей не мешал шум базара и улицы, и близкого проспекта. Она привыкла спать в любых условиях и где придется.
За последний год (или чуть больше, точно не помню) в городе появилось какое-то дикое количество бездомных собак. Они бродят по тротуарам и по проезжей части улиц, спят на скамейках скверов, попрошайничают у гастрономов. Даже в центральных колбасном и рыбном, и мясном магазинах по залам ходят собаки и откровенно побираются. Они просят милостыню у покупателей и у продавцов - заглядывают в глаза, виляют хвостами, и многие их подкармливают, считая, наверное, что лучше накормить
А мой ведущий чуть от меня не отстал. Он шел-шел, а потом начал выбирать цветы. И выбирал долго и тщательно, и ничто его не устраивало. Я все это видел со стороны, так как пошел по кругу, держа цветочный ряд в поле зрения. Кто знает - что он выискивал и для кого. Во всяком случае, я стал подозревать, что никакого сбора человеков со шрамами не предвидится и что все это фальшивая игра моего больного воображения в моей больной голове.
В конце концов тот, кого я пас, купил цветок. Один длинный цветок. Гвоздику желтого цвета. Продавщица завернула ее в прозрачный кулек, и он понес его, держа перед собой в левой руке. Теперь его шрам был невидим, так как прикрывался цветком.
– На свидание он идет, что ли?
– подумал я.
И сообразил, что все эти, со шрамами, шли на свидание. Но не друг с другом, а каждый с кем-то еще. Кто - с женщиной, кто с мужчиной. Кто для любви, а кто - для дела или для отдыха. У каждого ведь своя жизнь и каждый ее живет, как знает и как может.
Она ждала его на скамейке - там, где бульвар переходит в сквер. И он подошел к ней и подарил свой цветок. Она взяла цветок и попыталась его понюхать, но кулек не позволил ей этого сделать. И она рассмеялась. Я как раз проходил очень близко от них, чтобы пойти своей какой-нибудь дорогой. И не мог не заметить шрама на ее левой щеке.
Значит, они встречаются с теми, у кого шрам на левой щеке. И я ошибался, думая, что они должны встретиться с правосторонними.
Конечно, делать далеко идущие выводы, основываясь на одном примере не следует. Но я почему-то был уверен, в своей правоте. Обычно, когда так уверен, всегда ошибаешься. Я это знал и все равно был уверен. Только жалел, что много времени потерял на одного человека и на выяснение его простейших намерений. Лучше бы я проследил, куда пошли остальные. Правда, одному сделать это не удалось бы. Но можно было прибегнуть к чьей-либо помощи. По улицам ходит полным-полно разных прохожих, готовых помочь кому угодно и в чем угодно совершенно бескорыстно. Так как им нечего делать, и они от этого скучают и тоскуют. Им все во благо и в развлечение. Лишь бы в драку не встревать. Потому что, несмотря на скуку ежедневного существования, им все равно жить хочется. Инстинкт самосохранения - вещь врожденная, от него просто так не все могут отмахнуться, когда речь не о какой-то абстрактной комете, а о конкретной опасности. Я, например, если б не он, давно бы разбил свою голову о стенку. Разбежался - и что есть мочи... Но - не получается. Я пробовал. Торможение включается само и вовремя, с точностью до секунды. Поскольку если бы оно не включалось, место мне было бы не на свободе, а в сумасшедшем доме. На свободе без инстинкта самосохранения долго не живут.
Хотя могу признаться, что для меня сумасшедший дом - это не конкретное медицинское заведение, скорее, это образ моей жизни. На работе у меня всегда был настоящий дурдом, дома - то же самое, но в квадрате. По очень простой причине. Я нес свое настроение с той же работы домой. Человек всегда несет его домой. Куда же еще. А дома, если комнат много, можно свое настроение изолировать от окружающих родных и близких или хоть распределить по одному-двум помещениям с минимальным для всех вредом. Одинокий человек тоже имеет плюсы, он свое настроение себе же и несет, и никому от этого хуже не становится. Разве только ему самому. А если как у меня, когда не только я, но и все остальные члены семьи несли свое настроение в дом - понятно, что дом превращался в дурдом высшей категории. Да и все, что происходило при мне в стране и в мире, вполне подпадало под это емкое и всеобъемлющее определение. Или я воспринимал текущие события именно так, а не иначе. И меня понять можно. Если, конечно, захотеть. А если не захотеть - вообще никого понять нельзя.