Комиссар
Шрифт:
— Что случилось, Кирюша? — ласково спросила она. — Мне-то ты можешь рассказать.
— Я никогда до этого не был в трущобах, Оля. Не видел ничего подобного. Ты просто не представляешь. И я представить не мог, — голос Кирилла задрожал, Ольга с ужасом заметила, что на глазах гвардейца навернулись слезы. До сегодняшнего дня Кирилл казался ей железным человеком, у которого нет никаких слабостей, кроме искренней и трепетной любви, которую он испытывал к ней. Но сегодня она узнает о нём что-то новое, разглядит черты характера, о существовании которых и не подозревала.
— В детстве я с отцом жил на востоке Империи, — собравшись с мыслями, начала рассказ Кирилл. — Я никогда не видел представителей других рас — даже грязушей, которые живут повсюду — не знал, что такое труд рабочего. Там ведь одни крестьяне-землевладельцы, батраки, да охотники. Кто-то беднее, кто-то богаче, но все живут в достатке. Моего отца любили, хоть он и помещик, жили дружно, перед царем испытывали благоговение, не верили в россказни иногда заезжавших в Оболенское революционеров-пропагандистов,
— Да что же там случилось? — Ольга обеспокоенно посмотрела на гвардейца.
— Девочка, лет одиннадцати, не старше. Шатенка, грязная, а глаза пустые, голодные, мертвые. Я думал, попрошайничает, подошел с монетой, протянул, а она как глянет на меня: столько злобы, столько ожесточения в глазах, а на лице холуйская улыбка. Взяла за руку и куда-то тащит. Ну, я за ней. Проулок петляет, вокруг грязные обшарпанные каменные стены, где-то в глубине стены расползаются, стоит покосившийся сарайчик. Волочет меня туда, а я понять ничего не могу. Засада, думаю, ограбить попытаются. Приготовился, пистолет у меня всегда при себе. Заводит внутрь — стены пыльные, серо-зеленые от грибка, мерзкий затхлый запах сырости. По полу бегают худющие мыши. Заприметив нас, юркнули под половицу. Она меня к кровати, что в углу стоит, подводит, сама ложится на черно-ржавый измятый матрац, задирает подол юбки…
— Прекрати! — покрасневшая от стыда Ольга не выдержала. — Ты в своих трущобах совсем о приличиях забыл, что мне такие вещи рассказываешь?!
Кирилл поднял глаза, посмотрел на нее как-то иначе, словно на чужую.
— Приличия? — ухмыльнулся он. — Ты знаешь, почему она стала проституткой в одиннадцать-то лет? Неоткуда больше денег взять. Местная забегаловка, трактир или что-то наподобие. Там постоянно собираются рабочие. Вот и её отец туда ходит. Уже год работы найти не может — молодые, что из деревни едут, за копейки готовы трудиться, а ему, чтобы семью прокормить за те деньги круглосуточно нужно корпеть. Пьет он там от горя, что жена и дочь в проститутки подались. А знаешь, откуда деньги на выпивку получает? От них и получает — жены и дочери. Нам всегда говорили, что только мятежники поднимают бучу на ровном месте, всего-то у них в достатке, просто ленивы крестьяне да рабочие. Больше бы работали, больше бы и зарабатывали. Не спорю, может оно и так. Пример другой семьи известен. Там трое мальчат, вместе с отцом на фабрике одного промышленника трудятся. К детям помягче относятся — всего по десять часов работать заставляют, отцу сложнее — пятнадцать, а в иной день и по шестнадцать часов не покладая рук крутится. Видел тех детишек. Глаза такие же мертвые, как у малолетней проститутки. Не таким я был в детстве, Ольга, не таким.
— Все это ужасно, но Кирилл, этим людям постоянно помогают, мы сами регулярно жертвуем нуждающимся.
— А знаешь, как относятся люди, даже самые угнетаемые, на вроде упомянутого мною отца малолетней проститутки, к грязушам? У меня на глазах рабочие забили троих до смерти. Догадаешься за что? За то, что показались у трактира в дневное время. Их заставляют копать шахты, спасать рабочих из завалов, но ходить по трущобам в дневное время не позволяют — они, видите ли, оскорбляют своим жалким и уродливым видом людей, высшую расу. Я посетил район, населенный ими. Поговорил с одним из грязуш. Он хоть изъясняется и с трудом, но рассказать, как им живется, сумел. Комнатка пять на пять метров — внутри десяток грязушей. Они хоть и низенькие, худенькие да всё равно тесно. Вспышки эпидемий регулярны, у них в шерсти заводятся блохи, которые разносят заразу по всем трущобам, страдать начинают и люди, а винят во всем грязушей. «Позвились би ви вси», — передал мне слова одного человека представитель этого народца, с которым я беседовал. Он еще уточнил: человек этот хороший, никогда их не бьет, другие гораздо хуже. Особенно дети — бывает, развлечения ради забирают у матери весь выводок грязушей и бросают в речку. Крохи своими широкими лапками воду под себя загребают, барахтаются, а все бестолку — камнем уходят под воду. А ребятня смотрит на это и от смеха животики надрывает. И всё бы хорошо, да в сторонке мать-грязуша стоит да тихонько поскуливает, оплакивая своих без вины убиённых детишек.
— Но закон запрещает убийства грязушей, — пролепетала Ольга.
— Закон? — Кирилл усмехнулся. — Разбойники в трущобах считаются самыми уважаемыми людьми. Городовые, что назначены порядок устанавливать, и носа в трущобы не суют, если дело серьезное. Раз посреди ночи ограбили одного да побили, так он к городовому, на помощь звать. Тот в свою очередь ещё ему наподдал, да сказал, если не уймется, за шум в ночное время арестует. Убивают не только грязуш, но и людей. Утром приходят, труп на кладбище отволокли и всех дел. Сам видел, как жена над убиенным мужем рыдает, на душегуба указывает, а никто и пальцем не шевельнет. На следующий день душегуб к той женщине забрался и убил. Только тогда арестовали, да ему-то что — сбежит с каторги, вернётся, никто и искать не станет. Не впервой уже.
— Почему же вы не вмешались?
— Потому что мы, Оленька, искали мятежников, у которых нет причин для возмущения, которые с жиру бесятся, да от лени своей злобой исходят. Нашли, — Кирилл поднял брови. — Сумел втереться к ним в доверие. Мы говорят, за то, чтобы дети не работали, взрослым платили и не смели уволить без причины, не обеспечив отпускные, чтоб по старости выплаты были, люди отдохнуть могли, а грязушей трогать не смели. Чтоб убийцы сидели по тюрьмам, а рабочие больше восьми часов не трудились. Чтоб каждый мог обеспечить себя своим трудом, а не уповать на милость богатеев, государя, да прочих благотворителей. Впервые на этом собрании видел, чтобы люди сидели рядом с грязушами и не морщились от отвращения, более того, слово им давали, терпеливо выслушивали — ты же знаешь, как тяжко дается наша речь грязушам — а иногда советы принимали. Готовили они мятеж по случаю затянувшейся войны. Достали и оружие, и патроны. Людьми они оказались до наивности доверчивыми — выведать удалось всё: имена, фамилии, суммы поступлений, кто, зачем и почему спонсировал. Список обширный, были и наши республиканцы, и иностранцы, заинтересованные в том, чтобы у в Империи вспыхнула революция. Как всё вызнали, дали команду задушить мятеж на корню. Если не подчинятся — расстрелять.
— А вы что? — спросила взволнованная Ольга.
— Мы что? Подчинились. Ворвались в квартиру ночью, арестовали всех заговорщиков. Они сначала не слушались, Сергей уже стрелять хотел, но я сумел договориться. Шло к тому, чтобы дело закончилось бескровно, да тут один грязуш ухватил своими нелепыми рукам-лапами пистолет, да в меня целится. Я действовал инстиктивно — сместился в сторону, выхватил меч, метнулся к нему, рубанул от плеча наискось…
Ольга зажмурилась, отвернулась, а Кирилл весь бледный вспоминал, как руки и половина головы грязуша шмякнулись наземь с противным звуком, а лезвие меча Оболенского окрасилось багрянцем.
— Пролил свою первую кровь. Я ведь был готов к этому морально, но здесь случилось что-то странное, неправильное. Поднялась суматоха, а я застыл на месте и глядел на кисть, отдаленно похожую на человеческую, на пистолет откатившийся в сторону от убиенного мною, — Кирилл тяжело вздохнул. — Слышал, что вокруг дерутся, стреляют, но понял, что не могу пошевелиться, просто стоял и смотрел на труп убитого грязуша. До сих пор понять не могу, ко мне смогли подкрасться и по голове ударить. Когда вокруг стихло, меня привел в чувства Сергей, спрашивает, мол, живой, а я ответить не могу. Думал, всё закончилось, а на деле было только начало. Трупы мятежников стали выволакивать, нас заметили жители трущоб, взбеленились. Поднялся настоящий бунт, а я никак не очухаюсь, перед глазами труп этого распроклятого грязуша, дрожащие пальцы с кротовьими коготками, эти мяслянисто-черные глазки, которыми он пытался рассмотреть меня. Они же полуслепые, понимаешь! Даже если бы выстрелил, скорее всего, промахнулся, но, думаю, он не собирался стрелять, хотел, чтобы его убили, потому что жизнь, которой он жил, была для него хуже смерти и раз уж его лишали возможности бороться за другую жизнь, он счёл за лучшее умереть здесь и сейчас. Гасить бунт привели солдат, меня поставили во главе отряда, твой отец приказал атаковать начавших строить баррикаду рабочих. Я действовал механически, отдавал какие-то приказы, бежал впереди, наделал кучу ошибок, подвергая доверенных мне людей опасности. К счастью, рабочие были безоружны, и первый же залп напугал их настолько, что они подчинились требованиям и стали расходиться. К утру бунт подавили, кого-то убили, правда, не много, больше пострадали случайные люди. Твоему отцу кто-то доложил о том, как я вел себя, руководя солдатами, он подошёл и стал отчитывать, а я сидел отрешённый и напуганный. Генерал, видно, что-то заметил, поменялся в лице, стал разговаривать мягче, а чуть позже сделался чуть ли не ласковым, сказал, что ты меня дожидаешься, привез сюда, — Кирилл вздохнул. — Я, знаешь, увидел тебя, а даже не обрадовался, всё перед глазами этот злосчастный разрубленный на кусочки грязуш.
Ольга обняла Кирилла, прижалась своими кучерявыми волосами к его щеке, сдавила ладонь возлюбленного, поднесла к губам, поцеловала.
— Кирюша, тебе нужно отдохнуть и перестать думать об этом. Лучше вообще позабыть. Ложись спать, а завтра бал у графа Воронцова, там-то ты точно развеешься. Тем более что всё закончилось благополучно.
— Благополучно? — Оболенский усмехнулся. — Мятеж-то мы предотвратили, но Олечка, неужели ты не понимаешь, — он поднял её голову и посмотрел в светло-голубые искрящиеся глаза, — люди, что жили там, никуда не делись, они и дальше продолжат существовать в этом чудовищном, несправедливом мирке.