Комиссаржевская
Шрифт:
— Как вы мне противны, кабы вы знали…
Карандышев не обращал на эту фразу внимания и приглашал пойти с ним. И опять Лариса брезгливо отмахивалась от него. Тогда Карандышев пытался унизить ее, напоминая, что она значит для всех этих Паратовых, Кнуровых, Вожеватовых.
— Вещь!
— Вещь, вещь! — со стоном подхватывала Комиссаржевская. — Наконец слово для меня найдено.
Затем в каком-то исступленном отчаянии, стремительно, страстно произносила заключительный монолог:
— Вещь! Всякая вещь должна иметь своего хозяина. Я найду его… Теперь у меня перед глазами заблестело золото,
От этих лихорадочных, льющихся потоком слов становилось страшно. Нет, нет для Ларисы иного выхода, кроме смерти..
И смерть приходит. Выстрел Карандышева разрешает спор: быть Ларисе похожей на мать или совсем уйти из жизни.
Словно в калейдоскопе, перевертываются перед внутренним взором зрителей и самой Ларисы страницы ее жизни. Жизнь так устроена, что ей, бесприданнице, как бы она ни была хороша собой, какими достоинствами ни обладала бы, все равно счастья не видать. Оно обошло ее стороной еще раньше, когда мать запуталась в сетях нужды.
В последний момент Лариса понимает, что внешнее счастье — богатство и, может быть, даже признание общества — она сможет приобрести только ценой своего позора. Но сделка с совестью не для нее, это выше ее сил. Так же как не для нее, жаждущей красоты и свободы, мещанское благополучие с Карандышевым. И потому лицо смертельно раненной Ларисы озаряется улыбкой.
Слегка пошатнувшись, она одно мгновение держалась еще на ногах, странным взглядом обводила все вокруг себя и медленно опускалась на землю.
— Благодарю. Какое благодеяние вы для меня сделали… — шептала она.
И лицо ее светлело. То была не смертельная бледность. Лариса обрела, наконец, покой. Вот теперь уж никто и ничто не запятнают ее женской гордости, ее чести. Пусть смерть, но в ней — свобода.
Опустился занавес. Но никто не хотел уходить из театра. Без конца вызывали Комиссаржевскую Неистовствовала галерка.
Комиссаржевская пережила свою личную драму с мужеством и самоотверженностью передовой русской женщины. Такою она пришла на сцену, борцами она видела и всех своих героинь. Не самое себя она всегда играла, как многим часто казалось. Идеал новой женщины, рвущейся к счастью, свободе и свету, стоял перед нею, в какой бы роли она ни выступала. И этот идеал несла она в душу зрителя.
В интерпретации Комиссаржевской Лариса звучала трагически. И это было новым рождением пьесы.
«Бесприданница» на много дней заняла воображение театрального Петербурга. Достать билет на этот спектакль было почти невозможно.
То была настоящая победа нового таланта — Комиссаржевская привела в Александринский театр ту часть русской интеллигенции, которая долгие годы считала этот театр лишь местом для развлечений и потому не посещала его. Старые, бритые, в красных фраках капельдинеры, по многу лет прослужившие в Александринке, не переставали удивляться, как это так случилось, что не только ярусы и галерка пополнились молодыми людьми в студенческих тужурках, но и-в партере стала меняться публика.
Теперь часто в Александринском театре можно было увидеть профессоров университета. Островитяне — их так называли потому, что университет и Академия наук находились на Васильевском острове, — с радостью
Вскоре после выступления Веры Федоровны в ро-чи Ларисы в Александринском театре разыгралась обидно глупая и всемирно известная история с постановкой «Чайки» А. П. Чехова.
На семнадцатое октября назначен был бенефисный спектакль популярной комической актрисы Елизаветы Ивановны Левкеевой по случаю двадцатипятилетия ее службы в театре. Близкий Чехову писатель Игнатий Николаевич Потапенко гостил в это лето у Чехова в Мелихове и был свидетелем работы Антона Павловича над новой пьесой. Узнав о предстоящем юбилее Левкеевой, для которого Карпов искал пьесу, Потапенко написал о том Чехову, и Антон Павлович послал пьесу Карпову.
Несколько лет назад в Александринском театре с большим успехом в двадцатипятилетний юбилей режиссера Ф. А. Федорова-Юрковского прошел «Иванов» Чехова. Новая его пьеса, как счастливое предзнаменование, обрадовала и руководство, и труппу, и бенефициантку. Немедленно приступили к работе, имея в запасе до назначенного срока всего-навсего девять дней.
В соответствии с желанием автора роль самой Чайки — Нины Заречной — была поручена Марии Гавриловне Савиной. Карпов хотел отдать ей роль Аркадиной, а Нину поручить Комиссаржевской. В остальном разногласий не было, и весь звездный небосвод театра — Аполлонский, Давыдов, Варламов, Сазонов — получил роли. Левкеева в «Чайке» не играла. Для нее поставили в этот же вечер водевиль.
Но на первую репетицию Савина не приехала, коротко известив Карпова, что отказывается от роли Нины. В письме к А. С. Суворину, с которым советовался Чехов при распределении ролей, Мария Гавриловна писала:
«Роль Нины вся основана на внешности, и вследствие этого мне совершенно не подходит… Главное же неудобство заключается в том, что годы Нины слишком подчеркнуты и литератор твердит все время «о свежем молодом чувстве»… На «чувство» я могу иметь претензию, но в «свежесть» его вряд ли Бы поверите — и я боюсь вдвойне: за автора и за себя…»
Она рекомендовала отдать роль Нины Комиссаржевской. Но в учтивом тоне письма сквозил драматизм положения актрисы, вынужденной сдать роль более молодой сопернице. Суворин согласился с доводами Савиной, и Карпов передал роль Комиссаржевской. Зная, что актрисы неохотно берутся за роли, от которых отказались другие, Карпов далеко не был уверен, что Вера Федоровна не откажется в свою очередь.
Она попросила оставить ей пьесу и обещала вечером дать ответ.
Когда Евтихий Павлович явился за ответом, Вера Федоровна встретила его возбужденно и радостно:
— Все нравится: и роль и пьеса, но, Евтихий Павлович, ведь осталось несколько дней до спектакля! Как же я успею?
Карпов знал боязливую нерешительность Комиссаржевской и спокойно напомнил ей:
— Вера Федоровна, да ведь играли же вы в провинции и с двух-трех репетиций, да еще как играли!
Увлеченная ролью, как будто написанной для нее, если не о ней самой, Вера Федоровна махнула рукой и согласилась.