Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
Шрифт:
Сергей Аксаков (1791–1859), очень незначительный писатель, которого так пытались возвести в классики славянофильские кружки, в своих воспоминаниях (1852) пишет, будто в декабре 1815 г. Державин сказал ему, что из мальчика Пушкина вырастет второй Державин. Мемуарист описывает разговор, происходивший почти за полстолетия до того, как он взялся за свои мемуары.
Сам Пушкин со скромностью говорит, что, возможно, он и правда наследник:
Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил.Однако сам Державин завещал лиру не юному Пушкину, а Жуковскому:
Тебе в наследие, Жуковской!
Я ветху лиру отдаю; А я над бездной гроба скользкой Уж преклоня чело стою.И не к Державину, а к Жуковскому обращается юный Пушкин в заключительной строфе своей оды «Воспоминания в Царском Селе» (исторические ассоциации, в восторженном тоне перечисляемые на протяжении 176 строк разной длины ямбом с чередующейся рифмой, — сочинено в 1814 г.), той самой, которая вывела Державина из старческой дремоты. Но обратимся к собственным заметкам Пушкина, помеченным 1830 г. (Сочинения 1936, V, 461):
«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году [8 янв.], на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволовались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцаловать ему руку, руку, написавшую „Водопад“. Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: „Где, братец, здесь нужник?“ Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Держ<авин> был очень стар. Он был <в> мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно; глаза мутны; губы отвислы; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина [строка 63], голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение [он повернулся к Державину, читая заключительные шестнадцать строк, которые обращены к Жуковскому, но могли быть поняты так, что подразумевается Державин], не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…»
Строки, относящиеся к Державину (63–64):
Державин и Петров героям песнь бряцали Струнами громкозвучных лир.Василий Петров (1736–99) — третьестепенный сочинитель од, восславлявших военные подвиги.
В ноябре или декабре 1815 г. Пушкин написал сатирическую поэму «Тень Фонвизина» (впервые напечатана в 1936 г., «Временник», вып. 1), в которой он пародирует державинский «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества» (см. строки 231–240) и далее (строки 265–266) восклицает:
Денис! он вечно будет славен Но, ах, почто так долго жить?«Денис» — сатирик Фонвизин (см. глава Первая, XVIII, 3 и коммент. к ней), а «он» — старик Державин, который «благословил» нашего поэта менее года тому назад.
5–14В беловой рукописи есть десять строк, опущенных в окончательном тексте:
И Дмитрев не был наш хулитель И быта русского хранитель Скрижаль оставя, нам внимал 8 И Музу робкую ласкал — И ты, глубоко вдохновенный Всего прекрасного певец, Ты, идол девственных сердец, 12 Не ты ль, пристрастьем увлеченный, Не ты ль мне руку подавал И к славе чистой призывал.5Дмитрев.Ритмически усеченная фамилия Дмитриев. Иван Дмитриев (1760–1837) — очень незначительный стихотворец, скованный в своем творчестве зависимостью от французских «petits po`etes» <«поэтов легкого жанра»>. Помнят его, главным образом, благодаря одной песне («Стонет сизый голубочек…»), одной сатире («Чужой толк»; см. главу Четвертую, XXXIII, 6 и коммент. к ней) и нескольким басням (см. коммент. к главе Седьмой, XXXIV, 1). Единственная его настоящая заслуга в том, что он усовершенствовал и очистил русский поэтический стиль, когда отечественная муза была еще беспомощным младенцем. Сказать он мог еще меньше, чем Жуковский или несчастный Батюшков, а сказанное свидетельствовало о намного более скромном даровании. Он оставил автобиографию — образец живой, ясной прозы.
Веневитинов в письме Шевыреву 28 янв. 1827 г. корит Дмитриева завистливостью: дай, мол, ему возможность — и он всегда готов очернить репутацию Пушкина. Однако в 1818 г. (и об этом поэт вспоминает в II, 5) в письме А. Тургеневу, помеченном 18 сент., Дмитриев назвал молодого Пушкина «прекрасным цветком поэзии, который долго не побледнеет». Вместе с тем он критически отнесся к «Руслану и Людмиле»: «Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграфе известный стих [Пирона] с легкою переменою: „La m`ere en d'efendra la lecture `a sa fille“» <«Мать запретит дочери читать ее»> (письмо Вяземскому 20 окт.).
Интересны случаи, когда, обращаясь к тому или иному автору, Пушкин прибегает к приемам, пародирующим стиль этого автора. Но еще интереснее, когда пародируемая фраза взята из русского перевода французской версии английского текста, так что пушкинский пастиш (который нам надлежит передать по-английски) оказывается на тройном удалении от образца! Как в подобной ситуации поступить переводчику? Строка о Дмитриеве читается:
И Дмитрев не был наш хулитель…Теперь, если мы возьмем бесцветные александрийские двустишия, которыми Дмитриев передает Поупа, «Послание к доктору Арбутноту» (1734–35), то обнаружим, что образцом для этой строки Пушкина послужил второй полустих строки 176 у Дмитриева:
Конгрев меня хвалил, Свифт не был мой хулитель…Не знавший английского Дмитриев воспользовался французским переводом Поупа (вероятно, переводом Лапорта), и вот отчего Контрив назван Конгревом (Дмитриев мысленно рифмует с «gr`eve» — «песчаный брег»). Обратившись непосредственно к Поупу, мы установим, что строка Дмитриева — парафраз строки 138 Поупа:
И Контрив любил мои шалости, и Свифт их тоже терпел…Однако Пушкин в «ЕО», глава Восьмая, II, 5 размышляет не о Поупе, не о Лапорте, а о Дмитриеве, так что я нахожу необходимым в точном английском переводе оставить «хулитель», не поддавшись очень большому соблазну передать пушкинский стих так:
И Дмитриев тоже шалости мои терпел…6быта русского хранитель.Имеется в виду Николай Карамзин (1766–1826). Пушкин близко с ним сошелся в 1818–20 гг., ценя его, главным образом, как реформатора языка и как историка России. Карамзинские «Письма русского путешественника» (1792), описание его поездки по странам Западной Европы, имели громадное воздействие на поколение, предшествующее пушкинскому. Как прозаик Карамзин не многого стоит. Его называли русским Стерном; однако чопорное, блеклое повествование Карамзина — прямая противоположность богатому, скабрезному, блещущему фантазией, великолепному стилю английского поэта в прозе. Стерн дошел в Россию во французских переводах и подражаниях, его считали сентименталистом, каковым как раз и являлся Карамзин — осознанно. Отличаясь, подобно другим русским и французским писателям того времени, блистательным отсутствием оригинальности, Карамзин в своих повестях не мог создать ничего, что не выглядело бы подражанием. Его повесть «Бедная Лиза» (1792), тем не менее, была очень популярна. Лиза, юная крестьянская девушка, живущая с матерью-старушкой в хижине (остается гадать, каким образом болезненные, совсем беспомощные старушки в европейских слезоточивых повестях умудрялись растить детей), становится жертвой соблазнителя, распущенного аристократа с комедийным именем Эраст; дело происходит у залитого лунным светом пруда в предместье Москвы. Больше об этой повести сказать, пожалуй, нечего, за вычетом того, что она обнаруживает некоторые новые и тонкие стилистические оттенки.