Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
Шрифт:
«Анекдот» (с подзаголовком «Из английского журнала») сообщает, в частности:
«Путешественники гневаются на нашу старую Англию (Old England), что чернь в ней невежливо обходится с иноземцами и вместо бранных слов употребляет название иноземного народа [возможно, намек на то, что „bugger“ — педераст — произведено от „Bulgar“ — болгарский]… В просвещенной Франции [где] иноземцы, занимающиеся Словесностью, пользуются особенным уважением туземцев… появился какой-то Французский стихотворец, который, долго морочив публику передразниванием Байрона и Шиллера (хотя не понимал их в подлиннике), наконец упал в общем мнении, от стихов хватился за Критику…».
И далее «Анекдот» рассказывает, что этот наглец очернил благородного писателя германского происхождения, завершая выпад против Пушкина упоминанием о том, что сей «француз»— ничтожный виршеплет, «у которого сердце холодное и немое существо, как устрица», да вдобавок он еще пьяница, доносчик и нечист на руку за карточным столом [80] .
12такие мадригалы.Хотя, как правило, первые большие поэмы Пушкина «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» вызывали восторженные отклики критиков, нашлось несколько непримиримых противников, и среди них озлобленно консервативный Михаил Дмитриев, — в «Вестнике Европы» № 3 (13 февр. 1825 г.) он отказывал Пушкину в настоящем поэтическом даровании, утверждая, что «стихи, которые с таким жаром называют музыкою, для потомства и даже для современников не значат почти ничего».
80
Цитаты из статьи Булгарина приведены по публикации П. Столпянского «Пушкин и „Северная пчела“», в «Пушкин и его современники», VI, 23–24 (1916), 127–94, и VIII, 31–32 (1927), 129–46.
XXXVI
В произведении, автор которого, как правило, прилагает все старания к тому, чтобы его образы оставались в границах принятого, имеющего рациональное объяснение, не слишком необычного, «d'ej`a dit» <«знакомого»> (хотя русское слово придает привычным ходам мелодическую новизну), строфы XXXVI и XXXVII выделяются как нечто весьма своеобразное. Сами слова могут поначалу обманывать, так как кажутся рутинным повторением формул, с которыми мы успели сжиться, читая «ЕО», — «мечты», «желания», «преданья», — как и хорошо знакомых эпитетов: «тайные», «забвенные» и пр. Однако очень быстро внутренним зрением и слухом мы начинаем распознавать другие цвета и звуки. Элементы вовсе не новы, но их соединение чудесно преобразует смысл.
Перевести строфу непросто. «И что ж?», с которого начинается первая строка, это не «Eh, bien, quoi? Tu'e» («Ну, что ж? убит») Зарецкого (глава Шестая, XXXV, 4) или риторический прием повествователя в сне Татьяны («…и что ж? медведь за ней», глава Пятая, XII, 14).
Есть какая-то иррациональная суггестивность, что-то гипнотическое и непостижимое в словах «тайные преданья сердечной, темной старины», где две великие романтические темы — образы, рожденные народным воображением, и откровения сердца — сливаются в нечто единое по мере того, как для Онегина, впадающего в усыпленье, наступает одно из тех состояний, когда слегка сдвинуты все смысловые уровни и неясный мираж размывает контуры как бы случайно набегающих мыслей. Особенно замечательны своей загадочностью «угрозы, толки, предсказанья»: какие именно угрозы — недобрые предзнаменования? грозные предвестья судьбы? и что это за толки — просто слухи или, возможно, разгадываемые странные письмена на полях жизни? а предсказанья — те же ли самые по своему характеру, что так чудесно соединили сон Татьяны с ее именинами? «Вздор живой» строки 13 вызывает в памяти те еле различимые голоса, которые, когда начинаешь задремывать, принимаются нашептывать тебе занимательную чепуху; и в заключительной призматической строке чудесным образом оживает единственное письмо Татьяны Онегину. Следующая строфа содержит образы, относящиеся к числу самых оригинальных в романе.
Все вышесказанное провоцирует вспомнить отрывок из «Ссылки на мертвых» барона Е. Розена (в «Сыне Отечества», 1847), который я немного сократил:
«Он [Пушкин] был… склонен… к мрачной душевной грусти; чтоб умерять… эту грусть, он чувствовал потребность смеха… В ярком смехе его почти всегда мне слышалось нечто насильственное, неожиданное, небывалое, фантастически-уродливое, физически-отвратительное… и когда [ничто] не удовлетворял[о] его потребность в этом отношении, так он и сам, при удивительной и, можно сказать, ненарушимой стройности своей умственной организации, принимался слагать в уме странные стихи — умышленную, но гениальную бессмыслицу!.. он подобных стихов никогда не доверял бумаге».
13длинной сказки.Трудно определить, означает ли «сказка» небылицу или просто литературный жанр, как французское «conte».
XXXVII
4 Великолепный образ игры в фараон заставляет вспомнить строфы о карточной игре в главе Второй, исключенные нашим поэтом из окончательного варианта. Мертвый юноша навеки запечатлен в душе Онегина, в ней вечно отзывается вырвавшееся у Загорецкого восклицание, и от пролившейся крови, от слез раскаяния всегда будет для него таять снег того морозного утра.
XXXVIII
5магнетизма.Годом позже, в декабре 1825 г. французская Академия наук образовала в Париже комитет, целью которого было исследовать притязания магнетизма, иначе называемого гипнотизмом. После дискуссий, продолжавшихся пять с половиной лет, комитет определил, что эффекты магнетизма иногда вызываются апатией, прострацией или силой воображения. Пушкин, несомненно, имеет тут в виду самогипноз, иной раз приводящий к тому, что слова автоматически выговариваются в рифму, т. е. к графомании.
Ср.: Пьер Лебрен, «Поэтическое вдохновенье» (написано в 1823 г.):
Le po"ete!.. ................................. Dans l'inspiration, pareil A l'enfant que l'art mesm'erique Fait parler durant son sommeil… <Поэт!.. ................................. Он в своем вдохновенье схож С ребенком, которого месмерические силы Заставляют говорить во сне…>.12Benedetta.В июле 1825 г. Пушкин писал Плетневу: