Коммод. Шаг в бездну
Шрифт:
— Выходит, все у тебя в порядке, все по воле богов устроилось. Что ж, я рад. Домой не тянет?
Бебий вновь машинально кивнул. Император, вроде бы удовлетворенный таким ответом, усмехнулся.
— Меня тоже. Эта Паннония надоела хуже Клиобелы.
Заметив недоумение во взгляде легата, император неожиданно заливисто, от души рассмеялся.
— Ты не знаешь, кто такая Клиобела? Я тебе завидую, Бебий. Также завидую тем, кто гуляет по римским форумам, парится в римских банях, посещает конные состязания, может воочию наблюдать за непревзойденными в своем деле гладиаторами. Какие бойцы выступают на арене! Витразин сообщил мне их имена. Какие имена! Это же просто песня: Аттилий — живодер, Афинион, этот из киликийских разбойников, сицилиец Тимофей, пердун и похабник, каких свет не видывал. Как он пускает ветры на арене! Это надо слышать!..
Он щелкнул пальцами, и стоявший, словно истукан, молоденький, первой свежести негритенок тут же ожил и наполнил императорский сосуд. Столь же юная, едва скрывавшая страх рабыня долили вино Бебию. По — видимому, ей уже объявили, что сегодня ночью она будет ублажать гостя императора. Вот этого, здоровенного, со зверским лицом легата. Бебий прикинул — на вид рабыне было лет двенадцать, не более того, худенькая, ребенок. Не так уж высоко ценил император своего гостя, если подобрал ему такую кроху.
Коммод возблагодарил богов за щедрость, Фортуну за удачу и опрокинул фиал. Когда Бебий осушил свой, он продолжил.
— Вернемся к тебе, Бебий. Значит, скучаешь по дому?
— Так точно, государь.
— А тут приходится пить ледяную воду, проверять патрули, муштровать новобранцев, следить в оба за враждебными племенами и ждать, когда же этот юнец отдаст приказ двигаться на север. Так, Бебий?
— Да, государь.
— Хвалю за откровенность. Я долго перебирал, с кем бы мне поговорить по душам, кому доверить тайные мысли, с кем посоветоваться. Всех перебрал — и «стариков» из претория и тех, кто из молодых да ранний. Лет, твой напарник в поездке. Переннис покладист, но неловок, никак не может справиться с волнением от близости к моей особе. Никак не может поверить, что имеет возможность запросто общаться с божественным императором. К тому же он мелкая сошка, а тебя в армии знают. Твое прозвище известно самому последнему саперу — фабру. «Любимчик философа»! Это звучит. Сам я никогда не был у отца в любимчиках, но каждому свое. Было время, когда боги решили доверить управление Римом философу — вероятно, посчитали, что и это блюдо стоит попробовать. А то все Траяны да Домицианы, вояки да изверги. Теперь обратились ко мне, гуляке и фанфарону, забавнику и шутнику, бабнику и папнику. Ты согласен, что смертные не вправе обсуждать этот выбор?
— Согласен, государь. Мне и в голову не приходило…
— Подожди, — перебил его император. — До головы еще дойдем. Скажи, Бебий, ответь мне прямо, без уверток и опаски, — ты полагаешь, что успех похода обеспечен? Все те меры, которые предпринял отец, вся эта мощная сила, более сотни тысяч воинов дают полную гарантию победы?
— Государь, принято считать, что на войне все решает число воинов, их доблесть, искусство военачальников и судьба, которой подвластны все человеческие деяния, а исход войны всего более. Так утверждал Тит Ливий, а старику можно верить. В таком случае ни один, даже самый великий полководец не вправе заранее утверждать, что победа обеспечена и стоит только протянуть руку и взять ее. Однако все, что касается первых трех условий, — сделано.
— Я как раз и желаю протянуть руку и взять ее. Никакая другая победа меня не интересует. Дело не в интересе, славе, дело даже не в трофеях. У меня нет выбора, Бебий, и я хочу объяснить почему. На протяжении десятилетия мы воюем с германцами уже второй раз. Воюем третий год, и каков результат? Их сопротивление ослабевает? У них дрожат коленки? Они с ужасом ждут, когда римские войска вторгнутся в их пределы? Если ты полагаешь, что я не понимаю сути замысла отца, ты ошибаешься. Я вник и полностью согласен, что в тех условиях, в каких воевал Марк — это было разумное и, безусловно, исполнимое решение. К сожалению, я нахожусь в других условиях, и мое желание заключить мир с германцами, это не прихоть, не боязнь перед суровыми испытаниями, не каприз юнца, но суровая необходимость.
— Как это? — не смог сдержать удивления Бебий.
— Ты давно не был в Риме и не знаешь, о чем твердят на его улицах. Витразин сообщил,
— Мало ли о чем болтает римский плебс! — воскликнул Бебий.
— Ты заблуждаешься, Бебий. Слухи — это не болтовня. Римский плебс — это и сборище голодранцев, и безмозглая толпа, но и сила, живущая по своим законам и способная смести любого, кто станет ей неугоден. Отец попытался отнять у народа развлечения и заставить всех быть философами. Он доказал свое право требовать от народа того, чего ему не присуще. Я же не философ, наоборот, меня с детства терзали философией. Я не желаю бесстрашно, в здравом рассудке принимать смерть, чему учит эта наука. Я вообще не желаю умирать. Беда в том, что я могу быть либо цезарем, либо никем. Кто из более удачливых соперников, если такие найдутся, оставит меня в живых? Согласен?
Легат кивнул.
— Вот из этого постулата я и вынужден исходить. Я не говорю, что угроза зрима или неотвратима, но у меня складывается впечатление, что кое — кому просто не терпится втянуть меня в войну на границе. Кто-то очень хочет, чтобы я увяз здесь по уши и не мог не то, чтобы уехать в Рим, но даже на короткий срок вырваться из Паннонии. Сколько я ни допытывался у Пертинакса, у Сальвия Юлиана — успеем мы дойти до Океана за одну кампанию? — никто из них не взял смелость твердо ответить мне: да или нет. Все взывают к богам, отдаем будущее на их суд. Это значит, что никто из них до конца не уверен, что мы решим эту задачу за год. Согласись, в том положении, в каком находился отец, это, в общем-то, ничего не значило. Годом позже, годом раньше, какая разница! Стоило ему, победителю парфян, квадов, маркоманов, каких-то гермундуров — одним словом, матерому цезарю, — едва шевельнуть легионами, как мятежник Кассий сразу рухнул. Отец был символом, полубогом, никому в империи после урока, преподнесенного им сирийцу, в голову не приходило бросить ему вызов. С чем же столкнулся я? На, почитай.
Он вытащил из-за пазухи тоги свиток и, не глядя, протянул его в пространство.
Безмолвный негритенок аккуратно взял документ, передал его рабыне. Та, в свою очередь, двумя руками приняла свиток и с поклоном протянула его легату. Бебий Корнелий Лонг угрюмо взглянул на нее, и ручки у девочки дрогнули. Гость принял послание, развернул его и увидел подпись Ауфидия Викторина, городского префекта Рима, ответственного за порядок в столице и Италии.
— Читай там, где я оставил отметину ногтем. Читай вслух, — подал голос Коммод.
«…все эти знамения ясно показывает, что римский народ обожает сына великого Марка. В городе теперь носят исключительно его любимые цвета. Женщины известного поведения, которым он когда-то оказывал честь и одаривал любовью, теперь нарасхват. Они дерут втридорога, и, несмотря на это, к ним выстраивается очередь из лиц всаднического сословия и сенаторов. В городе нет уголка, где бы ни славили нашего императора, нашего богатыря, нашего Геркулеса, чья десница могуча и неподъемна для врагов».
— Видал, — произнес цезарь, — в очередь к шлюхам выстраиваются. Ручища моя неподъемна для врагов. Я, конечно, малый крепкий, вымахал, что надо, мечом, копьем владеть умею, однако я жду от Ауфидия подробного и проницательного отчета о настроениях в городе, а он шлет и шлет мне панегирики. Понятно, он опасается за свое место, но описывать поведение шлюх в тот момент, когда решается судьба империя, по крайней мере, легкомысленно. А вот что рассказали мои друзья, недавно прибывшие из Рима. В сенате разброд, нелестные для меня разговоры. Многие, очень многие, полагают, что передача власти по наследству — неслыханный и незаконный вызов древним установлениям, которыми живет город. Кое-кто возмечтал о том, чтобы набиться мне в советники и указать верную дорогу к славе. Другие, как я уже сказал, вслух заявляют, что распутный сын великого отца недостоин править Римом.
Он спустил ноги, сел на ложе, ссутулился.
— Прикинь, Бебий, что начнется в Риме, когда там узнают, что я застрял в Богемии. Сколько радости для тех, кто предупреждал о моей незначительности, неумении управлять государством. И в такой момент меня усиленно вынуждают отодвинуть войска подальше от Рима, увязнуть в непроходимых лесах и болотах, бросить столицу и, следовательно, империю на произвол судьбы. Или на попечение тех, кого я выберу, ведь мне придется утвердить кого-то в должности управителя государством.