Коммод. Шаг в бездну
Шрифт:
— Слушаюсь, величайший.
— Слушаюсь, слушаюсь!.. — поморщился император и махнул рукой. — Вряд ли ты сможешь придумать что-нибудь толковое. Вот разве Тертулл. Постуми — ий, муженек, — позвал Коммод. — Готовься. Ты следующий.
За углом послышался шум, затем стук и шорох. Эмилий Лет подождал, потом шагнул, заглянул за угол, сообщил.
— Государь, придворный историограф лишился чувств.
— Вылейте на него ведро воды, — приказал Коммод. — Сразу придет в себя.
Из темноты донесся слабый голосок.
— Я весь в сознании, величайший.
— Замечательно.
— Пойдем, Луций, — Марция вновь взяла императора под руку и потянула к выходу. Цезарь повернулся и через плечо бросил в сторону клетки.
— Все-таки зачем ты хочешь увидеться с отцом, Бебий?
Лонг отрицательно покачал головой.
Допущенная в подземелье Клавдия держалась на удивление стойко. Слезы текли по щекам, но она улыбалась, говорила ровно, как ни в чем не бывало. Рассказала, что девочки ждут не дождутся, когда отец вернется домой.
— Скажешь им, — посоветовал Бебий, — что я отправился в поход.
— Я им так и сказала. Жаль маленького Луция, он о чем-то догадывается. Ходит мрачный, не дает покоя Виргуле. Однажды я застала его в слезах. Я сказала, не плачь, Луций, на все воля Божья.
— И ты не плачь, Клава.
Женщина громко разрыдалась.
— Неужели спасения нет? Бебий, как я буду без тебя? Я умру с горя.
— Не надо, милая. Есть спасение, ты же сама столько раз говорила мне об этом. Мы оба предстанем перед ним, пусть он рассудит.
— Но когда же? Где же?
— Здесь и сейчас. Я слишком обязан тебе, Клавдия, чтобы позволить судьбе ввергнуть тебя в Аид. Помнишь Антиохию, куда ты явилась, чтобы вызволить меня из лап Авидия Кассия? Помнишь ночь на корабле и еще долгие — долгие ночи, которых у нас было без счета. Редко мы тешили друг друга без радости. Все, что у меня есть, это твое, Клава. Твои дети, доброта, хозяйство, наконец. Я в неоплатном долгу у тебя. Пора отдавать долги.
Со стороны входа послышался шум, затем донеслись неразборчивые голоса.
Бебий поднял руку, затем приложил палец к губам.
В подземелье вошли факельщики, за ними четверо солдат, следом старец. Он с трудом переставлял ноги. Был он в темной рясе, голова прикрыта капюшоном, в руке посох. За ним на известном отдалении шествовал император. Далее Марция, Лет, Тертулл.
Старик подошел к клетке, откинул капюшон.
— Здравствуй, сынок. Вот мы и встретились. Ты хотел видеть меня?
— Да, святой отец. Хотелось взглянуть на тебя перед казнью. Если не против правил, то я хотел бы принять крещение.
— Идешь ли к вере из любви к Клавдии, чтобы снять с нее грех отчуждения от святой церкви или по собственной воле, в здравом уме?
— По доброй воле и в здравом уме иду я к Господу нашему, Иисусу Христу. Прийти мне хочется рука об руку с Клавдией, разве это грех?
— Нет, сынок. Покайся, живет ли в твоем сердце злоба?
— Нет,
— Готов ли ты покаяться в грехах? Готов ли очистить сердце перед встречей с Господом нашим? Готов ли принять свет?
— Готов, святой отец.
— Марция, — позвал Иероним.
Женщина подошла ближе.
— Прикажи принести купель, открыть клетку. Попроси всех удалиться.
Император шагнул вперед.
— Мы так не договаривались.
Марция потянула его за руку.
— Выйдем, Луций. Не надо гневить Господа.
— Гневить не будем, — согласился император. — Это нам ни к чему. Но посмотреть хочется. А если он сбежит?
— Не сбежит, — ответила Марция. — И смотреть не надо.
— Ладно, — махнул рукой цезарь, — приступайте.
После окончания церемонии, оставшись в одиночестве, Корнелий Лонг уселся в одном из углов клетки на деревянный пол. Попытался собраться с мыслями и прежде, чем напрямую обратиться к тому, кому сегодня посвятил жизнь, припомнил детство, когда он малым ребенком прыгал возле колен матери. Припомнил себя юношей, приехавшим в военный лагерь к Марку Аврелию, свои первые солдатские годы. Первое сражение и варвара — гота с огромным молотом, взгроможденным в самое небо и оттуда с высоты рушившимся на него. Уцелел тогда, сразил врага. Пришла на ум унылая грязно — желтая равнина, обращенная к стремительно текущему Тигру, пологие холмы на равнине, метелки финиковых пальм. Потом снова перед умственным взором предстало раздольное течение Данувия и хмурый вражеский берег, а на родной стороне крепостные стены Карнута. Всплыло лицо императора Марка, пестовавшего его как родного; отца, единственный раз вырядившегося в алый плащ посла римского народа. С радостью припомнил ночь на быстроходной галере, юную и ненасытную Клавдию, не отпускавшую его и требовавшую — еще, еще… Прозвучал последний крик Сегестия: «Спаси вас Христос! Мира вам, детей!.. Спаси вас…»
Радостно было сознавать, что исполнил завет старшего друга. Пойдет на небеса с чистой совестью, стряхнув с себя грязь. К лицу ли ему белые одежды, в которых предстанет перед Спасителем, не знал. Зачем они? На них непременно отыщутся пятна. Пойдет как есть, в обмундировании римского легата, с жезлом командира легиона в руках. Разве в нарядах дело. Главное сделано, теперь душа Клавдии будет спокойна, она может вздохнуть с облегчением и с чистым сердцем, безбоязненно, получив разрешение мужа, спуститься в катакомбы, посидеть на общей трапезе, а перед тем вместе со всеми сказать так:
Pater noster, qui es in caelis… (Патер ностер, куи ес ин целис) Отче наш…
Боже! — мысленно воскликнул Бебий Корнелий Лонг, дай ей на сердце радость, какой одарил меня в этот трудный день. Наполни ее силой и мощью небесной, чтобы и детей сумела вырастить, и научить их, и поведать, что ради них, ради всех детей на земле, больших и маленьких, вчерашних и завтрашних, новорожденных, взрослых и преклонных лет принял муку человек, рожденный в Вифлееме. Это далеко на востоке в провинции Палестина