Коммод. Шаг в бездну
Шрифт:
Ночью к нему вновь спустился цезарь. Явился с Вирдумарием. Коммод долго, взявшись руками за прутья, стоял возле клетки. Наконец признался.
— Не спится.
Бебий улыбнулся в ответ.
— Послушай, дружище, — спросил Луций Коммод Антонин, — объясни, почему римский консул считает бесчестьем выйти на арену, чтобы сражаться за жизнь, а креститься, изменить отеческим богам, поверить в бродягу, объявленного богом, ему не зазорно?
Бебий развел руками.
Бебия казнили в Квиринов день — сожгли в Колизее, — когда в городе, по приказу императора, проводились игры в ознаменование гибели внутренних врагов и торжества римского духа. В этот же день отмечали Конкордию (Согласие), в том году (191 г.) посвященную сохранения священного мира между императором
Как было принято, гладиаторские бои и казни государственных преступников должны были начаться во второй половине дня, однако уже с утра чаша амфитеатра заполнилась публикой, желавшей поразвлечься за государственный счет. Особый интерес подогревало официальное сообщение, что на этот раз в травле примет участие невиданное доселе количество диких зверей, а среди гладиаторов, число пар которых составит три десятка, будут представлены лучшие бойцы, собранные по всей Италии. Сожжение видного заговорщика, которого обвиняли в причастности к кровавому побоищу, случившемуся в Риме на прошлой неделе, интересовало публику меньше. На трибунах кое-кто из зрителей жалел Бебия, но при этом не забывал добавить — если ты проштрафился, будь любезен отвечать по всей строгости. Другие поддерживали принцепса, хорошо, что наш Геркулес теперь не дремлет и никому не дает спуска, даже лицам из его ближайшего окружения. Тем более что сожжение в такой чудесный февральский день — это хорошая примета. За ночь тучки разошлись, небо чистое высокое. Глядит на землю, любуется!..
После перерыва Бебия, привязанного к столбу, выставили на солнце. В перерыве между боями, когда сицилиец Тимофей, пердун и похабник, сразил Аттилия — живодера, рабы подняли столб, вынесли его на середину арены, вставили комель в приготовленный треножник, обложили хворостом и по знаку Коммода, нарядившегося в тот день в женское платье и уже изрядно захмелевшего — император ткнул большим пальцем правой руки в землю — подожгли. К тому моменту на верхних галереях собралось множество христиан, проживавших в городе. Все они, глядя на разгоравшееся пламя, дружно принялись креститься и поминать в молитвах уверовавшего брата.* (сноска: Удивительные совпадения случаются в истории. День в день с казнью Бебия Корнелия Лонга примерно через полтора тысячелетия сожгли Джордано Бруно (17. 02. 1600 г.)
Глава 7
Луций Коммод Аврелий Антонин, как ни странно, никогда не испытывал тревоги. Он не знал, что такое тревога. Тридцать лет прожил на свете, изведал все, что доступно смертному, побывал в переделках, бессчетно казнил и крайне редко миловал, случалось, впадал в страх, порой панический ужас, особенно когда его, показывавшего язык вольноотпущенникам Марка, волокли к отцу за очередной порцией наказания, но все эти страсти, чувства, желания накатывали и растворялись, оставляя его душу безмятежной и спокойной во времени.
Не было в нем этого ноющего предощущения несчастья, — некоей струнки, дрожание которой не дает смертным покоя ни днем, ни ночью. Его строй мыслей никогда не смущал образ нависшей неотступной беды. Никогда он не испытывал томительно, досаждающего ожидания опасности. Размышлял, прикидывал, строил планы, сторожился угроз, но всегда с туповатым, скотским равнодушием, отстранено, не испытывая при этом боренья страстей. Легко предавал людей казни, испытывая к человеческим мучениям, скорее, эстетический, чем сострадательный интерес. Если возникали сомнения, парадоксы, если возникала перспектива неприятных воспоминаний — например, при случайных или запланированных встречах, — он сбрасывал эти заботы на плечи приближенных. Это была их обязанность справляться с трудностями, ломать головы в поисках выхода из неприятной ситуации. Любил предаваться фантазиям, причем, ощущал их в какой-то крикливой, громкоголосой театральной форме. Разыгрывая воображаемые драмы, осознавал свои истинные побудительные мотивы. Позывы испытывал физически, как некую потребность тела. Добившись желаемого, сразу забывал о нем. Не знал, что такое сны.* (сноска: По данным
Это было безмятежное, легкое существование.
Предчувствие беды впервые зародилось в нем после казни Бебия. В летнюю ночь, когда на Рим обрушился ураган и ветер срывал черепицу с домов, а также снес несколько золотых листов с крыши храма Юпитера Капитолийского, его одолела бессонница. Только утром сумел смежить веки и погрузиться в полудремотное состояние. Вот тогда вспомнился отец, мать. Чередой пошли прочие люди, с которым ему доводилось встречаться. В толпе узрел лицо Бебия — этот почему-то был в полной парадной форме, брел куда-то в обнимку с отрастившим бороду, еще более располневшим Клеандром. На ходу погрозил ему легатским жезлом. Раб имел наглость бросить печальный взгляд на господина. Затем они, склонившись друг к другу и продолжая беседовать, потопали дальше.
Предзнаменование показалось ему странным. О чем могли беседовать посланные на казнь преступники? О чем сговариваться? Он призвал жрецов и приказал прояснить смысл их разговора. Также ему хотелось знать, что мог значить жест Лонга, и, главное, почему эта картинка навязчиво покалывала память? Были вызваны также астрологи и известные борцы с колдунами, чтобы определить, кто навевает на него чары, и как ему это удалось? Пообещал сохранить жизнь, если их ответ не удовлетворит его. Жрецы каждый по — своему растолковывал картинку, увиденную находившимся в сумеречном состоянии императором. Пытались доказать, что боги пророчат ему долгие годы правления, но все невпопад, пока Коммод окончательно не разуверился в их объяснениях. Была надежда, что поможет Геркулес. Призвали главного фламина храма, что возле Тригеминских ворот, однако и тот начал рассказывать откровенную чушь. По — видимому, вознесенному на небеса герою, было плевать на божественного брата.
Так Луций остался один на один с этим отвратительным воспоминанием. Оно саднило, мешало, как гвоздь в сапоге, заставляло задумываться о чем-то неясном, неощутимом. Облегчение испытал, когда словил за руку Идония, продавшего какому-то вольноотпущеннику очень выгодную должность и утаившего от цезаря половину вырученной суммы. Жуткая казнь Идония и его подручных, которых сварили на медленном огне, на некоторое время вернула расположение духа. Несмотря на все более увеличившуюся припухлость в паху, Коммод даже рискнул выступить на арене. Победил Афиниона, а в борьбе припечатал к земле Нарцисса — сирийца, обоих потом пригласил на пир, назвал друзьями. Но ближе к зиме, в дождливую ночь, забывшись, вновь увидел Бебия, грозившего ему жезлом. Два месяца он тщательно отыскивал причину. Наконец, ему повезло.
Все дело в Марции!
Об этом догадался, когда наложница, неофициально имевшая статус жены, начала выговаривать за то, что он ночует в казармах с гладиаторами, беспробудно пьет, ведет беспорядочный образ жизни. Может ночью потребовать себе обед и насытиться так, что приходится звать лекаря, чтобы тот дал ему рвотное. Моется по семь раз на день и заставляет ее лезть в бассейн, в который предварительно прикажет налить ледяной воды. Это он называет «пошутить». Не нравилось ей, что император позволяет обнимать себя мужчинам, порой выражается бессвязно.
Сначала Коммод пытался объяснить ей, что только в гладиаторской казарме он чувствует себя в полной безопасности. Он призвал ее трезво взглянуть на его ближайшее окружение, которое покоряется ему исключительно из страха, служит по принуждению, без конца выпрашивает милости. В любую минуту эта свора готова продать его. Все дело в цене. Он признался, что страх в последнее время очень утомляет его. Дело дошло до того, что император запретил брадобрею даже приближаться к нему. С отросшей на подбородке и щеках растительностью расправлялся сам — подпаливал щетину.