Коммуна, или Студенческий роман
Шрифт:
Если у деканата хватало терпения, тщания и ума составлять расписания, учитывая то нехитрое обстоятельство, что студент – тоже человек. А деканату, чаще всего, вышеперечисленного не хватало. Поэтому первая пара могла быть на Слободке, вторая – на посёлке Котовского, а третья – на Тенистой, затерянной в дебрях Большого Фонтана. Или так: первая – на Малиновского, в десятой ГКБ, вторая – на посёлке Котовского, в новой областной больнице, а третья – на Слободке, где вечером так страшно, что надпочечники от адреналина сводит. Если первая пара была на посёлке Котовского – это было ещё за счастье, хоть и очень далеко. Потому что утром с площади Мартыновского сто семьдесят седьмой автобус отправлялся практически пустой. Гораздо хуже, нежели Полине, приходилось тем студентам, что проживали не в центре города, а в спальных районах – на том же посёлке Котовского, более известного как Поскот. На первые курсы они всегда приезжали помятые, потоптанные, вспотевшие, частенько даже – трагедия всех юных дев – в порванных колготках, а то и чего похуже. Счастьем ходить в институт пешком обладали очень немногие. Так что езде «против основного потока» Полина радовалась. А вот если первая пара была на Слободке… Приходилось тащиться на конечную остановку пятнадцатого трамвая и штурмовать его вместе со всей толпой санитарок, медсестёр, врачей и студентов, стремящихся туда же. Кроме
Перерывы между парами, разумеется, были большими – никак не менее часа – с учётом времени на добраться. Но добирались далеко не всегда и далеко не все. Кое-кто ленился, иные – по обстоятельствам.
И после этого безумного метания по городу Полине, да и многим другим, надо было ещё и на работу – пару ночей в неделю плюс выходные. Тому же Примусу, например. И Кроткому, который устроился в реанимацию областной больницы – той самой, на Поскоте. А учитывая, что проживал Вадя в общаге на Малиновского…
Позже, к семестру второго полугодия, какой-то умник догадался ввести новую, более лояльную к студентам, систему – первые пары стали делать сдвоенными – например, утром две пары нервных болезней на Свердлова, а третья – лекция в аудитории инфекционной больницы. Чуть позже была введена и «модульная» система обучения, когда целую неделю студенты посещали лишь одну кафедру и лекции, и практические занятия были по одному и тому же предмету в одном и том же месте. Но это потом… Четвёртый же, пятый и шестой курсы студентки Полины Романовой и её соучеников были нескончаемым праздником хаотичных метаний по городу. И частенько после третьей пары, заканчивающейся к пяти вечера, надо было брать ноги в руки и к двадцати ноль-ноль тащиться на ночное дежурство.
Тому, кто знаком с «медицинским антуражем» лишь по выхолощенным отечественным развлекательным сериалам, где интерны бродят по некой вакуумно-сферической больнице из хирургического отделения в родильное через дерматовенерологическое в уличных ботинках, офисных костюмах и галстуках, поверх которых накинут белый халат, – и близко не представить, каково оно там на самом деле. Те, кто предпочитает сериалы заграничные, где очередной клуниобразный красавчик в зелёной пижаме или хаусоподобный харизматик с брезгливым выражением некрасивого лица спасают, остря (или острят, спасая), тоже весьма и весьма далеки от реалий. Как нынешних, так и конца века двадцатого. Хотя, полагаю, для студентов – настоящих, а не телевизионных – мало что изменилось с тех пор.
Ах, какими уютными и комфортабельными показались нынче Полине раздевалки циклов пропедевтики третьего курса на базе второй ГКБ. При терапии – вход с Пастера – была чем-то похожая на театральную раздевалку. И охраняла её вредная, но добрая бабка, сюда же вешавшая верхнюю одежду посетителей. Да, не очень ловко было, прыгая на одной ножке, надевать моющиеся тапки или снимать шерстяной свитер одной-единственной девушке посреди двадцати мужских рыл. Но на пропедевтике внутренних болезней никто не заставлял полностью переодеваться. И хотя и сидели они на занятиях посреди коридора отделения, лишь изредка допускаясь в клизменные или даже в манипуляционные, но всё равно – всё было по-домашнему. Или вот пропедевтика хирургических болезней – вход с академика Павлова со двора, вниз по лесенке и в неприметную облупленную дверь – тесная каморка, где всё навалом на скамьях, но зато запирается на ключ, ключ – у старосты. В отделение всё равно попадаешь редко, всё больше сидишь в учебном классе и конспектируешь, как невменяемый. Что не запишешь на занятиях – позже дома изволь. Ещё один занимался подготовкой писарей – бесцветный доцент Демидов. Никогда не повышал голос. Вообще никогда. Куда-то надолго пропадал – «приду, проверю!» – выдавая ротапринтные копии схем-последовательностей введения растворов при разнообразных шоках. Никогда не проверял. Все почему-то опасались тихого и никогда не проверяющего ничего доцента – и переписывали как миленькие. Очень все эти «ненужные» конспекты пригодились и на четвёртом, и на пятом, и на шестом курсах. А иным – и много позже, уже в самостоятельной работе. Куда он пропадал? В операционную. Почему студентов не брал? Там интернов достаточно. Студенты пусть пишут. Зелёные ещё, несчастный третий курс. Вон, Полина Романова в обморок шлёпнулась, увидав, как неаккуратная неопытная медсестра фасона «руки из жопы под крюки заточены» катетер в вену устанавливала. А говорит, что в травматологии работает. Вполне вероятно, кстати. Переключение режимов или, например, не поела с утра. И – да! – свитер шерстяной не сняла. Нельзя в отделении в шерстяном свитере, девочка. И даже не потому, что инфекция – ты сюда ничего не принесёшь, а вот на свитере своём – очень даже может быть, что-нибудь унесёшь, – а потому что жарко, жарко. Здесь очень жарко! Это же реанимация гнойной хирургии!.. Ах, где бы был ваш «доктор» Хаус, подсаженные на сериалы барышни всех возрастов, если бы вы были знакомы с Александром Демидовым! Жалкое подобие левой руки ваш английский комик по сравнению с бесцветным, никогда не повышающим голос, настоящим доктором Демидовым…
В общем, уютные три года прошли.
На году четвёртом оказалось, что вот тот вот сарай на задворках одиннадцатой ГКБ – кожвендиспансер. И кафедра дерматологии и венерологии при нём. Точнее – на базе. И раздевалка там – мама дорогая! – вон там, за туалетом для амбулаторных больных, без двери, с выбитым стеклом, всеми ветрами продувается. Ждите в конференц-зале («Да в нашей коммуналке кухня больше, чем этот «конференц-зал!»«), да, чтобы все переоделись в пижамы и моющиеся тапки. И дежурного в раздевалке оставьте, не то без сапог домой пойдёте. Буду через полчаса!
Как же, будет он через полчаса. Он тут – «блатной специалист», вы, студенты, ему до сраки кари очи, уж простите. Для почасовки. Вы пока учебники читайте, он придёт часа через два – спросит. Или расскажет что-нибудь. Можете походить туда-сюда по залу, чтобы не окоченеть… На обход? Да чего вы на том обходе забыли! Зачем тогда переодевались? Так вы в клинике, в кли-ни-ке!!!
Пришёл, заговорил. Заслушаешься… Страшное дело – кожвен. И кожные, пожалуй, на вид страшнее, чем венерические. Вот мальчик-подросток, болезнь Дарье в ужасно тяжёлом варианте течения. Редкое наследственное заболевание. Надо же было встретиться двум рецессивным генам, как будто его родители – близкие родственники. Ан нет! Выясняли. Мама – откуда-то из далёких-далёких зауральских просторов, русская. Папа – хохол стопроцентный, гуцул потомственный. А вот поди ж… Долго выяснить не могли – она же с половым созреванием расцветает, эта Дарье. И похлеще псориаза будет. Псориаз при обострении – ну, чешуя и чешуя, ну, пятна. А тут – не чешуя – броня! Хитин. А вымачивать-отмачивать-соскабливать – совершенно беззащитная кожа, лишённая эпидермиса. Как после ожогов. Крайне болезненные ощущения. Как лечится? Да никак не лечится. Вы что, не знаете шутки про кожных врачей? У них самые постоянные пациенты – потому что никогда не вылечатся, но и умрут не скоро. Жаль мальчонку, да. Ну, может, после того, как совсем дозреет по-половому, эта болячка редуцируется – такое бывает, что правда – крайне редко. Реже псориаза, который иногда сам проходит. Ну да болезнь Дарье и сама реже псориаза. Что? В учебнике нет болезни Дарье? Мало ли чего в учебнике нет… Там тайны жизни и смерти тоже нет, а люди всё рождаются и рождаются, всё умирают и умирают!
Венерические заболевания сейчас, ребята, переживают Ренессанс! Когда я учился, такого количества сифилиса не было. Был побеждён, между прочим. А сейчас у нас начало развала передела, эпидемиологические цепочки перестали отслеживать, и вот недавно такой случай… Да, я про спинную сухотку только в тех самых учебниках и руководствах читал. Да ещё она у дедушки Ленина была. Только тсс!!! Хотя, подождите, уже год после ГКЧП! Уже не тсс! То-то, я гляжу, у меня партийные взносы перестали брать и партсобрания куда-то подевались, да. С женой, что ли, раз такое дело, развестись и жениться, наконец, на любовнице?.. Так вот, случай… Приходит ко мне один, из этих, из новых… Весь такой-растакой, на «мерсе», в цепях и в пиджаке. Уже всех врачей прошёл, один старенький умненький терапевт его ко мне направил. Потому что жалоб у мужика как бы и нет вовсе, а ему очень плохо. Одна у него жалоба: «Доктор, у меня нога педаль не чувствует… Ужас!» Это он про «мерс» свой, значит. И давно, спрашиваю, у вас такое началось, дорогой вы мой? Давно, с полгода как не то головокружения, не то потеря ориентации в пространстве – но не совсем, а на уровне парастезий. Околоощущений, да. Ему вегето-сосудистую дистонию поставили. Смешно – у такого быка – и вегето-сосудистая дистония. Мне терапевт умненький-старенький, тот, что направил, предварительно позвонил и сказал: «А сделай-ка ты этому нашему клиенту спинномозговую пункцию и посмотри-посей. Хочу знать, что там увидят-вырастет! Потому как вот эта вот орто-дезориентация очень на патогномоничный симптом третичного сифилиса смахивает!» Ну, раз такое дело, начал я опрос, мол, не замечали ли вы, гражданин-товарищ-барин, у себя каких язв на гениталиях лет с парочку, а то и с десяток назад? Он мне: «Ну, вы спросили! Я с десяток лет назад сидел в колонии номер секретный за кое-что, не важно уже, за что, потому что на свободу с чистой совестью. Там не до отдельно взятых язв было. Но потом всё нормально – жена молодая, здоровая, и ребёнок – тоже всё в шоколаде. Я вообще не понимаю, в чём дело и почему меня к вам, в этот трахательно-дерьмотологический сарай заслали. Но вы, мне сказали, доктор наук, вот и разбирайтесь!» В общем, ни в язвах, ни в сыпи никакой не признался. Реакция Вассермана отрицательная, в крови и выделениях – ничего нет. Доверился чутью старикашки-терапевта – сделал пункцию. А в спинномозговой жидкости спирохеты кишат, что те толстолобики в садках рыбхоза! Вот так вот, ребята, предохраняйтесь. Во время войн, революций и всяких прочих ГКЧП подобного рода болезни всегда возрождаются со страшной силой… Что с тем гражданином? Да ничего уже. Как и дедушке Ленину. Перед третичным сифилисом в варианте «спинной сухотки» бессилен даже Господь Бог! Романова, что носом хлюпаешь?.. Холодно? Замёрзла? Ну, ОРЗ лечится. На следующее занятие мягкий шанкр и лимфогранулематоз… Кстати, самой обыкновенной чесотки сейчас – тьмы! Будьте осторожны, пожимая руки друг другу! Маяковский руки в тазике мыл и рукопожатий сторонился не из-за собственных психических заболеваний, а из-за обострённой эпидобстановки. Революции, понимаешь, мать их за ногу, а окна в конференц-зале заклеить некому. Вот на следующем занятии ваша группа и заклеит. С собой мыло и бумажные ленты! Зато всем поставлю зачёт. Даже вам, Пургин! Пургин, вы чего такой синий? Холодно? Ну, Романова хотя бы девочка. Все равняемся на студента Евграфова – он умный, всегда всё знает и сидит не как дурак – в хирургической пижаме, а в тёплых штанах. Но не уличных – не придерёшься. Молодец, Евграфов! Вы будете иметь в жизни свой интерес. Если, конечно, будете предохраняться!
А раздевалка туберкулёзного диспансера? Что на Слободке (одна подгруппа), что на Белинского (другая подгруппа) – те же самые микобактерии – вид сбоку. Песнь песней. Даже подсобное помещение кожвена покажется дворцом. Что, туберкулёз тоже вырос? Ой, а откуда здесь столько бомжей? На улице вроде нет. Ну так, пара-тройка. Что? Туберкулёз уже не только у бомжей? Он проник и в социально адаптированные слои. Хотя кто сейчас социально адаптирован? Никто ни от чего не застрахован…
Коротков! Зачем вы отправили больного в глубокий нокаут? Ах, вы его перкутировали! Надо же! Только он дистрофик. У него уже кахексия, вы что, не заметили? У него кавернозный в стадии распада, перкутируйте в следующий раз нежнее. Кстати, а где этот ваш рыжий?.. Как его? Вася… Опять дежурит в раздевалке? А почему только он всегда дежурит в раздевалке? Потому что вы не по очереди, а по жребию? Кто первый вытащит короткую спичку? Ага. И Вася, надо полагать, всегда тянет первым и всегда вытягивает короткую. Святая душа. Я вас могу понять, я бы в такой раздевалке тоже дежурить не хотел. Но вы уж в следующий раз не все спички обламывайте, и пусть Вася хоть раз тянет вторым!
На инфекционных болезнях бедолага Примус подхватил ветрянку. Он как-то умудрился не переболеть ею в детстве и сперва загремел в реанимацию с жесточайшей интоксикацией и даже «инфекционно-токсическим шоком под вопросом», а после три недели лежал в боксе, обложенный вдоль и поперёк учебниками, руководствами и конспектами – три недели, не через забор перепрыгнуть. Развалы переделами, а ленинскую стипендию пока платили, и терять её он не собирался до последнего. Некоторые преподаватели навещали Примуса и даже зачёты ему ставили автоматом, хотя он из-за стекла своего бокса порывался отвечать темы. Но с ним предпочитали просто разговаривать и так завалили едой, что он не знал, куда её девать, и щедро делился с санитарками и медсёстрами, со студентами, интернами и даже молодыми докторами. Примуса все очень любили. Чаще прочих у него бывали, разумеется, Полина и Кроткий. К Лёшке в бокс никого не пускали не из-за угрозы заразиться – кажется, он был один такой артефакт, миновавший эту элементарную для ребёнка инфекцию в положенном возрасте, – а из-за угрозы заражения больного Евграфова какой-нибудь чепухой, могущей во время полнейшего коллапса его иммунитета стать для него смертельной. Примус так навсегда и отпечатался в Полиной памяти – в смешной больничной пижаме, страстно размахивающий руками, что-то рассказывающий ей из-за стеклянной перегородки. Он был похож на здоровенного умного пса, внезапно научившегося говорить. Его кудрявые, тёмные, отросшие во время болезни волосы лишь добавляли этому забавному сходству достоверности. Он предложил ей выйти за него замуж. Оттуда, из-за перегородки. Она только рассмеялась.