Коммунизм
Шрифт:
Секунду я раздумывал, говорить ему или нет, но потом решил быть честным до конца.
— Я переселенец из России.
— Из России? — выпучил глаза мужик. — Из параллельной России?
Я кивнул.
— Ничего себе! Никогда не видал таких. Э-э, брат, да ты интересный человек! Слушай-ка, а давай я угощу тебя. Пойдём к бару, посидим, покалякаем.
«Угощу», усмехнулся я про себя. Как ты можешь меня угостить, когда и так всё бесплатно. Однако к бару пошёл.
— Генерал Дробышев! — протянул мне единственную руку мужчина. — Виктор Васильевич. Дважды Герой Советского Союза, руководил в Европейской кампании знаменитой 287-й гвардейской танковой бригадой. Мои танкисты всё взяли, все столицы европейские. Все до одной! И не говори мне, что не знаешь моё имя. Оно и в капиталистической России должно быть хорошо известно.
О генерале Дробышеве я никогда не слышал, но из вежливости сделал вид, что знаю его всю жизнь.
— Дробышев? Ну как же, как же! Очень известная фамилия.
Генерал удовлетворённо кивнул. Этим ответом я окончательно расположил его к себе.
— Тебя-то как звать? — спросил он.
— Витей, — я несколько напрягался, произнося это имя.
— Ого, тёзка! Это к удаче. Ну чё, Витёк, по коньячку?
Я не возражал. Генерал заказал бутылку коньяка, мы опрокинули по рюмке.
— Видал, каким меня война сделала? — кивнул Дробышев на обрубок руки. — Под Мадридом потерял. Потому и приезжаю в Испанию на отдых, чтобы сатисфакцию получить — хохотнул он. — Всю Азию покорил, всю Европу, всегда на командирском танке впереди шёл — ни одной царапины. А тут последний рубеж, можно сказать. До океана рукой подать. И на тебе — какой-то пацанёнок с гранатомётом из-за угла пальнул. Сучёнок. Мои ребята в вермишель его превратили, конечно, но руку-то уже не вернёшь.
— Так вроде новые отращивают, — ляпнул я, вспомнив сюжет в недавней передаче «Здоровье», где рассказывали об уникальной советской технологии выращивания полноценных человеческих конечностей.
— Да знаю я! — поморщился Дробышев. — Мне тоже предлагали в министерстве обороны. Без проблем, говорят. Три дня — и готово. Но я отказался.
— Почему?
— Да не сторонник я всего этого. По любому она родной не станет. Тут ведь, знаешь, самое важное понять: ты то, что ты есть. С рукой ли, без руки, живой или мёртвый — другого тебя никогда не будет. Потому надо принимать всё как должное. Я верю в судьбу. Раз судьба моя быть одноруким — надо подчиниться. Судьбу не обманешь. Вырастешь новую руку, а судьба голову заберёт.
Мы выпили за судьбу. Потом ещё за что-то. Потом, одна за другой, брали ещё две бутылки и почувствовали, что очень нравимся друг другу. Почти ничего не утаивая, я рассказал генералу о своей жизни в капиталистической России.
— Эх, слетать бы туда на недельку! — хмыкнул он. — Ты не подумай, не за прелестями буржуазными. На хрен они мне не сдались. Просто другую грань хочется увидеть. Понять, что есть такое зло. Сил набраться, ярости. Мягкими мы здесь становимся, доверчивыми. Всё имеем, желать больше нечего. Забывать стали, ради чего сражались. Это плохо. Я же вижу, чувствую: нехорошие тенденции в советском обществе наметились. Теряет оно суровость, стержень свой теряет. Молодёжь, особенно те, кто не воевал — так вообще уже в демократов каких-то превратилась. И многопартийность принять готовы, и свободную любовь. Представляешь? Ты не смотри, что я такой колхозный, это обманка. Я человек грамотный, всё читаю, за всем наблюдаю. Дрянные настроения наметились, дрянные. Потеряем мы так на хрен все свои завоевания. Как вы там в своей реальности потеряли.
На лодочной станции, что работала при санатории, имелись приличные посудины. Я сам не брал, не был уверен, что справлюсь с вёслами, но с генералом поехал. Он предложил. Грузный, пыхтящий, Дробышев уселся на скамью, кинул под ноги пакет с баночным пивом и широко заулыбался под лёгким бризом и ласковым солнцем. Я налёг на вёсла — дело шло кривовато, но лодка плыла.
— А знаешь, откуда все эти настроения берутся? — продолжал он давешний разговор. И не дожидаясь ответа, объяснял: — С самого верха. С самого-самого. Из Политбюро ЦК. Ошибочно думать, что народ сам по себе мировоззрение рождает, и волны по нему пускает. Нет, ему задают программу, посылают импульсы.
— Ну, генеральный-то секретарь у нас жёсткий человек, принципиальный, — как бы возражал я. — Романов не допустит разброда.
— Да в том-то вся и проблема, — горько морщился генерал, — что… — он вдруг осёкся. — Страшную тайну тебе открою, — наклонился вперёд, — не вздумай кому проболтаться.
Я заверил его в своей надёжности.
— Романов уже два года как того… Преставился.
— Да ну, бросьте!
— Правду говорю! У меня есть знакомые ребята в Кремле. Я же всё-таки не хрен собачий, а боевой генерал. Да и в министерстве обороны все знают, я туда каждую неделю захаживаю. Богатырь был — ой-ёй-ёй, сто лет прожил!
— Почему же народу не сообщают?
— Да логика понятна. Романов — это символ. С его именем мы рывок в коммунизм совершили. Сообщи сейчас о его смерти — и тотчас же брожения начнутся. Басурмане почувствуют, что русские теперь не те, ослабли. Идеального советского человека коммунисты пока только из русского Ивана смогли сделать, да и то с оговорками, а из этой нечисти ещё долго что-либо путное отливать придётся. Зашатаются они, вольности захотят себе на погибель.
— Ну не получится же всё время умалчивать.
— Согласен. Но Политбюро тоже в растерянности. Ещё не выработало стратегию, как себя вести, как политику без Отца строить. Тяжело это, понимаю их. Паузу взяли, раздумывают, решают. Я бы тоже так поступил. Но тут с другого бока проблема возникла. Им в ЦК тоже, блин, вольностей захотелось. Вроде как Романов велик, но и у него перегибы имелись. Так и говорят, слово тебе даю! Типа, надо бы помягче с людями. Особенно с басурманами. Европейцы, а больше всего американцы как бы ещё не готовы к коммунизму. Представляешь, они уже живут в нём, а эти демократы из ЦК буржуазные свободы им вернуть хотят! И вернут, как пить дать вернут. Стойкости-то нет, элементарными террористическими актами раскачать их можно. Я своими ушами от одного высокопоставленного хрена слышал: раз происходят терракты, значит, мы должны понять причину их появления и сделать шаги навстречу. Ты только вдумайся в это: сделать к убийцам и террористам шаги навстречу! Да их уничтожать надо поганой метлой, четвертовать на Красной площади, а они собрались делать шаги навстречу. И что мы имеем? В Америке взрывы каждую неделю, в Европе — раз в две недели. С Союзе, блядь, в исконном Советском Союзе, в центре Москвы бегают с автоматами террористы! Ну куда это годится? Разве бы Романов допустил такие вольности? Да никогда! Два года назад Москва была самым спокойным городом мира, а сейчас что? Вооружённый мятеж — и все это так обыденно воспринимают, как будто так оно и должно быть.
— Да, недавно я и сам стал свидетелем стрельбы на московских улицах, — горько молвил я. — Неприятно меня это удивило.
— Да не говори! Ну есть же методы борьбы. Оперативная работа, розыскные мероприятия. Явки, пароли, и всё такое прочее. Нет, не могут обуздать преступность! Да ладно бы если не могли, хотя чего тут не мочь. Не хотят, просто не хотят! Я же вижу, чувствую: образовалась в ЦК группа ревизионистов, которые готовы пересмотреть наше советское прошлое. Для них все эти сопливые террористы — реальный инструмент воздействия. Пока ещё это слабо чувствуется, но поверь мне, года через два-три начнётся в Союзе самая настоящая Перестройка. Такая же, которая в вашей реальности страну разрушила. А как начнётся — никто ничего уже не остановит. Басурмане начнут от нас отваливаться, законы будут меняться. И полетит всё в тартарары! В хаос, из которого мы с таким нечеловеческим трудом выбрались.
Доводы генерала звучали весьма убедительно. Кто-кто, а уж я-то в состоянии был понять его боль. Судьба моей страны, развалившейся от дуновения зловонных ветров, от обыкновенной человеческой слабости не могла не ужасать. Что же, и здесь людям придётся пережить то же самое? Да лучше прямиком в ад, чем увидеть всё это своими глазами.
— Да ладно вы, — попытался успокоить я его и себя. — Всё-таки нельзя нынешний Союз с тем нашим сравнивать. Невозможна здесь Перестройка.
— Витя, всё возможно! — горестно взмахнул единственной рукой Дробышев. — Если в ЦК в ближайшее время не победят жёсткие, принципиальные люди, год от года обстановка будет ухудшаться. Но самое страшное, что нет сейчас в ЦК жёстких и принципиальных. Одни мягкотелые остались. Называй меня паникёром, называй меня дураком, но в будущее я гляжу со страхом.