Комната Джованни
Шрифт:
– Ты не знаешь, как он понимает эту дружбу, но и не уверен, что она-то тебе и нужна. Ты боишься, как бы дружба Джованни не изменила тебя. А какого рода отношения с людьми у тебя были раньше?
Я промолчал.
– Или, вернее, скажем так: какого рода любовные отношения были у тебя?
Я отмалчивался, а он принялся подбадривать меня:
– Смелее, давай, не теряйся!
Меня это рассмешило, и я ухмыльнулся.
– Полюби его, – горячо зашептал Жак, – и не мешай ему любить тебя. Неужели ты думаешь, что на свете есть что-нибудь важнее любви? А сколько будет длиться ваша любовь – какая разница. Ведь вы мужчины, стало быть, вас ничто не связывает. Эти пять минут в темноте, всего-навсего пять минут – они стоят того, поверь мне. Конечно, если ты станешь думать,
Он помолчал, внимательно посмотрел на меня и уставился на свой коньяк.
– А ты давно уже не считаешь их дурными, – продолжал он изменившимся голосом, – твое собственное грязное тело держит тебя как в капкане, и ты никогда из него не выберешься. Никогда, слышишь, так же как и я.
Жак допил коньяк и легонько постучал по рюмке, чтобы подозвать мадам Клотильду.
Она сразу же появилась, сияя, и тогда Гийом, собравшись с духом, улыбнулся рыжеволосому мальчику. Мадам Клотильда налила Жаку коньяк и, поднеся бутылку к моей наполовину наполненной рюмке, вопросительно взглянула на меня. Я замялся.
– Et pourquoi pas? – спросила она с улыбкой.
Я допил коньяк, и она наполнила мою рюмку, бросив беглый взгляд на Гийома, кричавшего:
– Et le rouquin la! Рыжий, хочешь выпить?
Мадам Клотильда повернулась с видом актрисы, которой надоело играть свою длинную и утомительную роль и не терпелось сказать последние реплики.
– On t'offre, Pierre, что ты будешь пить? – величественно произнесла она, слегка потрясая бутылками с остатками самого дорогого коньяка, какой был в баре.
– Je prendrai un petit cognac, – замявшись, пробормотал Пьер и густо покраснел; в неярком свете восходящего солнца он напоминал только что падшего ангела.
Мадам Клотильда налила Пьеру коньяк, и когда недолгое замешательство ее гостей сменилось прежней непринужденностью, для нее погасли огни рампы, она поставила бутылку на полку, проследовала к кассе и исчезла со сцены, скользнув за кулисы, где принялась допивать оставшееся шампанское. Она прихлебывала его глотками и вздыхала, с довольным видом поглядывая в окно на занимающийся день. Гийом пробормотал: «Je m'excuse un instant. Madame», – и за нашими спинами прошмыгнул к рыжеволосому мальчику.
– Таких вещей мне отец никогда не рассказывал, – улыбнулся я Жаку.
– Кто-то, твой отец или мой, наверняка нам говорили, что от любви не часто умирают. А между тем, скольким она принесла гибель, сколько гибнут каждый час в самых непотребных местах от того, что ее нет, – сказал Жак и поспешно прибавил, – ну, вот, к тебе идет твой несмышленыш. Sois sage. Sois chic.
Жак чуть подался в сторону и сразу же заговорил со стоявшим рядом молодым человеком.
И в самом деле ко мне подошел Джованни. Лицо у него разрумянилось, волосы растрепались, а глаза в солнечном свете казались сказочными утренними звездами.
– Наверное, нехорошо, что я тебя надолго оставил одного. Надеюсь, тебе не было скучно?
– Но тебе-то не было наверняка, – заметил я, – ты сейчас похож на пятилетнего малыша, который проснулся утром в Рождество.
Мои слова восхитили его и даже чем-то польстили. Я заметил, как он уморительно поджал губы.
– Нет, думаю, что не похож, – сказал он, – рождественское утро приносило мне всегда одни разочарования.
– Я имел в виду очень раннее утро, когда еще не знаешь, какой подарок лежит под елкой, – и я понял по глазам Джованни, что он уловил в моих словах какой-то double entente.
Мы расхохотались.
– Хочешь есть? – спросил он.
– Наверное, очень хочу, но я такой пьяный, что не чувствую голод, а ты?
– По-моему, пора завтракать, – протянул он неуверенно, и мы снова расхохотались.
– Хорошо, – сказал я, – а что будем есть?
– Думаю, как договорились: устрицы с белым вином, – сказал он. – После такой ночи ничего лучше не придумаешь.
– Хорошо, валяй, – сказал я, – пошли в зал.
Я бросил украдкой взгляд на Гийома и рыжеволосого мальчика. Они, видно, быстро нашли общий язык, хотя я не мог себе представить, о чем они могли говорить. Жак тоже по уши увяз в беседе с длинным рябым, очень молоденьким мальчиком, в черном свитере с высоким воротником, который делал его еще бледнее и стройнее, чем он был на самом деле. Когда мы вошли в зал, он забавлялся с пианолой. Звали его, как оказалось, Ив.
– А они будут завтракать? – спросил я Джованни.
– Сейчас вряд ли, – ответил он, – но позже обязательно. Они – очень голодны.
Мне показалось, что он имел в виду скорее мальчиков, чем наших спутников. Мы сели за столик в пустом зале, но официант долго не появлялся.
– Мадам Клотильда! – крикнул Джованни.
– On mange ici, non?!'
На его крик мадам отозвалась таким же воплем, и перед нами тут же вырос официант, пиджак которого при ближайшем рассмотрении был не таким девственно-чистым, каким казался издали. Жаку и Гийому громко объявили, что мы уже сидим в зале. Это известие, очевидно, воодушевило занятых пустыми разговорами мальчиков, которые с удвоенным энтузиазмом принялись обрабатывать наших стариков.
– Мы быстро поедим и смотаемся, – сказал Джованни, – ведь вечером мне надо на работу.
– Ты здесь и познакомился с Гийомом? – спросил я.
Он недовольно скривился и опустил глаза.
– Нет, это длинная история, – и с ухмылкой продолжал, – я познакомился с ним в кино. Мы снова расхохотались.
– С' etait un film du far west, avec Gary Cooper.
Это показалось нам чертовски забавным, и мы долго хохотали, пока не пришел официант с бутылкой белого вина.
– Так вот, – пригубив бокал, продолжал Джованни, и глаза его увлажнились, – хлопнул последний выстрел, благородный и смелый ковбой победил, музыка кончилась, я нырнул в проход между рядами и наткнулся на этого типа, на Гийома, извинился и направился в фойе. Но он увязался за мной и стал нудно плести, что оставил шарф на моем месте, что он, якобы, сидел за мной и повесил пальто с шарфом на спинку моего стула, а я смахнул шарф и уселся прямо на него. В общем, сам понимаешь! Я ему объяснил, что в кино не работаю, и пусть он сам ищет свой шарф. Но я на него ни капельки не рассердился, потому что уж очень он нескладно плел. Тогда он сказал, что все, кто работает в кино, воры, и он ручается, что стоило им увидеть его шарф, как они его сразу бы сперли, такой он дорогой и к тому же подарок его матери и… В общем, можешь мне поверить, даже Грете Гарбо не сыграть бы так, как он. Я пошел за ним в зал, шарфа, конечно, на месте не было. Я сказал, что он, наверняка, обронил его в фойе. Но пока мы суетились, все вдруг решили, что мы с ним вместе, ты понимаешь? И я не знал, то ли мне отделаться от него, то ли от ротозеев вокруг нас. Он был очень хорошо одет, а я нет, и я в конце концов подумал, что лучше мне унести отсюда ноги. Потом мы все-таки попали в кафе, сидели на веранде, и он все плакался, как ему жалко шарф да что ему скажет мать, в общем, слово за слово – он пригласил меня с ним поужинать. Я, конечно, хотел отказаться, он мне и без того надоел, но я боялся, как бы он не устроил скандала прямо на веранде, пришлось пообещать, что как-нибудь на днях я с ним поужинаю. Я и не собирался идти, – сказал он с короткой ухмылкой, – но в те дни я почти ничего не ел и был страшно голоден, ну и пошел.
Джованни посмотрел на меня, и на его лице я снова прочитал то, что уже не раз замечал в течение этой ночи – его красота и притворная развязность скрывали душевное смятение и страх, а под сильным желанием нравиться каждому встречному таилась жуткая неуверенность в себе. У меня вдруг сжалось сердце, захотелось погладить его по волосам и как-то утешить.
Нам подали устриц, и мы принялись за еду. Джованни сидел на самом солнце, его черные волосы отливали золотистым блеском, и даже темно-серые раковины устриц пожелтели от солнечных лучей.