Комната Джованни
Шрифт:
Я довольно долго проторчал в одиночестве у стойки, потому что этот чертов Жак, удрав от Гийома, тут же ввязался в беседу с двумя тонкими, как лезвие ножа, мальчиками. Джованни на минуту появился передо мной и подмигнул. – Ну, как, проверили? – Ваша взяла! Философ-то, оказывается, вы! – О, вам лучше еще немного подождать. Вы же меня плохо знаете, а говорите такие вещи.
Он поставил стаканы на поднос и снова исчез.
И тут из полумрака вынырнул какой-то тип, которого я раньше не видел, и направился в мою Сторону. С виду не то мумия, не то живой труп – первое впечатление было удручающим, и шел он так, точно его только что выпустили из камеры смертников. В его походке было что-то сомнамбулическое, будто он двигался в замедленном кадре на экране. Это странное существо шло на
– Eh bien? – сказал он. – Il te plait?
– Comment? – спросил я. Я и вправду не знал, правильно ли я его понял. Но он смотрел на меня так, словно разглядел в моем мозгу что-то затаенное и весьма забавное. – Тебе нравится бармен? Я не знал, как поступить и что ему сказать. Дать по роже было глупо, да и кипятиться вроде бы тоже. Все было, как во сне, и сам он будто мне приснился. Впрочем, что я ему ни скажи, его глаза обдали бы меня насмешкой.
– Вам-то какое дело? – как можно суше отрезал я.
– Мне никакого, миленький. Мне чихать. – Тогда катитесь лучше к чертям! Он не пошевелился и снова улыбнулся мне. – Ты хлебнешь горя! Для такого мальчика, как ты, он очень dangereux.
Я посмотрел на него, почти спрашивая глазами, что бы это значило.
– Идите к черту, – сказал я и отвернулся.
– Зачем же так! – сказал он, и я снова посмотрел на него.
Он оскалился, обнажив свои редкие зубы.
– Зачем же мне идти к черту? – продолжал он, зажав распятие в огромной ручище. – А ты, мой дружочек, как бы ты не сгорел на этом огне, на очень сильном огне! – Он снова оскалился. – О этот огонь! – Он здесь, – он коснулся рукой лба и весь передернулся, точно от боли, – везде, – и, приложив руку к сердцу, сказал: – И здесь тоже.
Он посмотрел на меня насмешливо, злорадно и еще как-то, слова не подберу, он смотрел на меня так, словно я уже был где-то далеко-далеко.
– Бедный дружочек, такой молодой, сильный, симпатичный – не угостишь ли стаканчиком? – Va te faire foutre!
Лицо у него исказилось, стало по-детски печальным и одновременно по-старчески беззащитным, – так, наверное, страдают пожилые актрисы, которые в юности славились нежной, как у ребенка, красотой. От сильной злобы его темные глаза прищурились, а кровавый рот искривился, как у трагической маски.
– T'aura du chagrin, – сказал он, – будешь очень несчастлив и попомнишь мои слова.
Потом он горделиво приосанился, словно принцесса, пестрые кружочки еще раз вспыхнули и затерялись среди посетителей бара.
– Тут все только и говорят, что вы с барменом лихо столковались, – услышал я голос Жака.
Он одарил меня торжествующей и мстительной улыбкой. – Надеюсь, на сей раз путаницы не вышло?
Я окинул его взглядом, и мне хотелось что-нибудь сделать с этим безобразным, самодовольным и похотливым типом, чтобы он никогда больше не улыбался так, как улыбался мне. Я решил унести поскорее ноги из бара на свежий воздух, встретиться с Хеллой, моей дорогой девочкой, над которой вдруг нависла страшная опасность.
– Нет, путаницы не вышло, – огрызнулся я, – ты, думаю, тоже не запутался?
– Нет, даже могу похвастаться, что никогда так хорошо не ориентировался, как сейчас.
Он больше не улыбался и смотрел на меня как чужой: безразлично и сухо.
– Хоть я и рискую потерять твою возвышенную и чистую дружбу, позволь мне кое-что тебе сказать. Путаница – это роскошь, которую может позволить себе очень молоденький птенец, а ты уже давно вышел из этого возраста.
– Не понимаю, к чему ты клонишь, – ответил я, – давай-ка выпьем еще.
Я понимал, что мне лучше напиться. Джованни снова появился за стойкой и подмигнул мне. Жак следил за мной. Я резко отвернулся от него и уставился на Джованни. Жак тоже. – Повторить! – сказал он. – Самое милое дело, – бросил Джованни и подал нам стаканы. Жак заплатил.
Я наверняка плохо выглядел, потому что Джованни игриво шепнул мне: – Э, да вы уже накачались? Я поднял на него глаза и улыбнулся.
– Вы не знаете, как пьют американцы, – сказал я,-да я еще не начал.
– Дэвид трезв, как стеклышко, – влез в разговор Жак, – он просто напряженно думает о том, где ему купить пару новых подтяжек.
Я готов был придушить Жака на месте и с большим трудом удержался, потом скорчил гримасу, давая понять Джованни, что этот старик так заумно шутит. Джованни снова исчез. Время было позднее, многие посетители уходили из бара, и им на смену приходили новые. Все они, конечно, встретятся еще позже в каком-нибудь ночном баре; несчастные неудачники – они все еще ждут чего-то в такой поздний час!
Я не смел поднять глаза на Жака, и он это знал. Стоял рядом, ухмылялся и что-то напевал себе под нос. Мне было нечего сказать ему. Я даже не смел упомянуть имени Хеллы и только старался убедить сам себя, будто сожалею, что она в Испании. Я был счастлив, безнадежно, бесконечно счастлив. Я знал, что не пошевелю и пальцем, чтобы совладать с тем невероятным возбуждением, которое бушевало во мне точно буря. Да и что я мог? Только пить, в слабой надежде, что буря затухнет сама собой, не причинив мне большого вреда. Но я был счастлив и жалел только об одном, что Жак все видит. Мне было стыдно. И я ненавидел его, потому что он, наконец, увидел то, чего несколько месяцев ждал, теряя терпение и надежду. Мы и вправду играли с ним в очень опасную игру, и он выиграл. Он выиграл, хотя я и смошенничал. И все-таки я не хотел уходить от стойки, хотя нашел бы в себе силы оторваться от нее и выскочить на улицу, броситься на Монпарнас, и, может быть, подцепить девчонку. Любую. Только я не мог этого сделать. Я торчал у стойки, придумывая в оправдание разные лживые отговорки, и не мог сдвинуться с места, потому что знал: больше эти отговорки не имеют значения и даже не важно, заговорю ли я с Джованни еще раз. Просто я вдруг увидел все свои уловки в их реальном обличий, точно также, как пестрые кружочки на рубашке этой педерастической, принцессы. Все вместе навалилось на меня, сломило и парализовало волю.
Вот так я и встретился с Джованни. Думаю, мы навсегда связали наши судьбы, с первого взгляда, и мы будем связаны вечно, несмотря на нашу скорую separation de corps, несмотря на то, что тело Джованни скоро будет гнить где-нибудь в общей яме для грешников неподалеку от Парижа. И до самого смертного часа, словно ведьмы Макбета, будут преследовать меня всплывающие как из-под земли воспоминания, и лицо Джованни будет появляться передо мной, его лицо в разные моменты нашей совместной жизни, и в ушах пронзительно зазвучит его голос – его тембр и особенный говорок, и запах тела Джованни снова ударит мне в нос.
И когда-нибудь, в те дни, которые мне еще предстоит прожить – да дарует господь эту милость! – в ослепительном свете раннего утра, когда после бурной бессонной ночи во рту горчит, воспаленные веки покраснели, влажные волосы растрепаны, и за чашкой кофе в сигаретном дыму сидит безымянный юноша, который провел со мной эту ночь, и сейчас встанет и исчезнет из моей жизни, как дым, в то яркое утро я снова увижу Джованни таким, каким он был в ту ночь в баре – прекрасным и неотразимым, точно луч света в непроглядном мраке, обступившем нас со всех сторон.