Комната Джованни
Шрифт:
Но что бы ни происходило в этой комнате, мама неотступно наблюдала за нами. С карточки смотрела бледная хрупкая блондинка, темноглазая, с высоким лбом и нервным красивым ртом. Однако необычный разрез глаз, прямой взгляд, едва уловимая улыбка, затаившаяся в уголках губ, выдавали твердость и силу, скрытые в этом нежном и хрупком создании. Это плохо вязалось с ее внешностью и таило в себе такую же опасность, как папины вспышки гнева. Отец редко говорил со мной о маме, а если и говорил, лицо у него делалось непроницаемым. Он говорил о ней только как о моей матери и в таких выражениях, в каких, вероятно, говорил бы о своей маме. Элен же часто говорила со мной о ней. Она рассказывала, какой необыкновенной женщиной была моя мать. От этих рассказов мне всегда делалось не по себе:
Много позже, став совсем взрослым, я пытался вызвать отца на разговор о маме. Элен уже не было в живых, и отец собирался снова жениться. Рассказывая о матери теперь, он употреблял те же выражения, которые когда-то употребляла Элен. Спроси я об Элен, он и о ней, наверное, говорил бы также.
Помню, однажды отец и Элен поссорились. Мне было лет тринадцать. Вообще, надо сказать, они ссорились довольно часто. Но эту ссору я, вероятно, запомнил потому, что она имела непосредственное отношение ко мне.
Было уже поздно. Я спал у себя в комнате. Внезапно меня разбудили шаги отца, раздававшиеся прямо под моим окном. По шарканью его башмаков я понял, что отец немного навеселе, и это почему-то озадачило и огорчило меня. Странно, ведь отец и прежде частенько бывал навеселе, я не раз видел его пьяным и не испытывал ничего подобного, наоборот, таким он мне даже нравился. Но в ту ночь я почувствовал, что в этом есть что-то предосудительное. Я слышал, как он вошел, и потом до меня донесся голос Элен.
– Ты еще не ложилась? – спросил отец. Он старался говорить мягко, пытаясь избежать размолвки, но голос звучал сухо, в нем проступали раздражение и настороженность.
– Я полагала, – холодно отозвалась Элен, – что кто-то должен растолковать тебе, как дурно ты влияешь на своего сына.
– Дурно? – Отец хотел прибавить что-то еще, видимо, очень грубое, но сдержался и сказал примирительно, с хладнокровным отчаянием пьяного человека: «О чем ты, Элен?»
– Неужели ты и вправду думаешь, – продолжала она невозмутимо (я был уверен, что она очень прямо стоит посреди комнаты, скрестив на груди руки), – что он должен вырасти твоим подобием? Отец смолчал, но Элен не унималась: – А ведь он, знаешь ли, с каждым днем становится взрослее и умнее, чего не могу сказать о тебе, – язвительно закончила она.
– Иди спать, Элен, – отмахнулся отец, и голос его прозвучал устало.
Меня так и подмывало кинуться к ним и объяснить Элен, что мы с отцом сами разберемся в наших делах и в помощи не нуждаемся. И потом, как это ни странно, мне почему-то казалось, что тетка обидела меня – ведь я и словом с ней не перемолвился об отце. Я снова услышал его тяжелые нетвердые шаги уже на лестнице, ведущей в его комнату.
– Не воображай себе, будто я не знаю, где ты был.
– Пил с приятелем, – отозвался отец, – а теперь хочу немного поспать. Чем ты недовольна?
– Ты был с этой девкой Беатрисой, – сказала Элен. – Ты только у нее и пропадаешь, на нее уходят все твои деньги, ты забыл о своем достоинстве и самолюбии.
Ей все-таки удалось вывести отца из себя. От злости он стал даже заикаться.
– Если ты думаешь, что я… я тут стану обсуждать с тобой… с тобой свою личную жизнь, если ты думаешь, что обсуждать ее… Да ты просто выжила из ума!
– Мне до тебя нет дела, живи, как хочешь, я беспокоюсь о Дэвиде. А он считается только с тобой, растет без матери, меня слушается только потому, что не хочет огорчать тебя, а ты приходишь домой пьяным и думаешь, что подаешь мальчику хороший пример. Не пытайся себя убедить, – добавила она изменившимся от ярости голосом, – будто он не знает, откуда ты приходишь в таком виде и не догадывается о твоих связях с женщинами.
Она ошиблась: тогда я действительно ничего не знал об этом, вернее, никогда об этом не думал, но с .того вечера эти женщины у меня не выходили из головы. Стоило мне увидеть какую-нибудь женщину, как я сразу же думал, а, может, и с нею у отца была эта «связь», как выражалась Элен.
– Я уверен, что Давид не может думать так грязно, как ты, – только и ответил отец.
В наступившей тишине я пытался догадаться, о чем они сейчас думают, старался
Посреди лестницы отец вдруг остановился и сказал так резко, что я вздрогнул:
– Послушай, я хочу, чтобы Дэвид вырос настоящим мужчиной, понимаешь, мужчиной, а не пастором!
– Ты, кажется, путаешь мужчину с жеребцом, – отрезала Элен, – спокойной ночи!
– Спокойной ночи, – немного помолчав, добавил отец.
И я снова услышал его нетвердые шаги на лестнице.
С этого вечера с непостижимой беспощадностью молодости я стал презирать отца и ненавидеть тетку. Трудно сказать, почему. Я и сам не знаю. Пророчествам Элен суждено было сбыться, а она говорила, что не за горами время, когда никто и ничто не смогут со мной совладать, Даже отец. И это время действительно наступило.
Все случилось после той истории с Джо. Она потрясла меня, я замкнулся в себе и озлобился. Рассказать кому-нибудь, что со мной стряслось, я, разумеется, не мог, я даже себе боялся признаться в этом, старался не вспоминать, но это было всегда со мной. Точно страшный разлагающийся труп, мысль об этом залегла в глубине мозга, отравила, разъела его и укрылась в подсознании. Вскоре я стал приходить домой пьяный, наталкивался на Элен, и та каждый раз устраивала скандалы.
Отец считал мои выходки неизбежной болезнью роста и старался не придавать им значения. Но за его дружелюбно-заискивающим тоном прятались растерянность и страх. Может быть, он надеялся, что с возрастом я стану к нему ближе, но стоило ему попытаться заговорить со мной по душам, я еще больше уходил в себя. Я не хотел, чтобы он понимал меня, не хотел ничьего понимания.
Потом я вступил в ту фазу, через которую неизбежно проходят молодые люди: я стал осуждать отца, притом судил его сурово, даже жестоко, от этого сильно страдал сам, хотя, конечно, не мог понять, что по-настоящему любил отца и что любовь умирала вместе с моей возмужалостью.
Бедный отец был обескуражен и напуган. Он даже подумать боялся о том, что наши отношения испорчены навсегда и, разумеется, не представлял, как поправить дело, но просто посмотреть правде в глаза – значило для него расписаться в том, что проглядел самое важное в жизни, чего-то недоделал и окончательно запутался. И поскольку ни он, ни я понятия не имели, какую ошибку допустили, а вдобавок, по негласному сговору, оба были вынуждены хитрить с Элен, нам не оставалось ничего другого, как относиться друг к другу с подчеркнутой теплотой. Мы мало походили на отца и сына. Отец даже хвастался, что мы с ним вроде «дружков-собутыльников». Может, иногда он и сам в это верил, но я – нет, больше того, мне вовсе не хотелось быть его «дружком». Я хотел быть его сыном. Когда он вдруг начинал по-мужски откровенничать со мной, я пугался и выходил из себя. С сыновьями отцам вообще не стоит выворачивать себя наизнанку. Я не хотел знать, а тем более слышать от него самого, что он такой же слабый и уязвимый, как я, это не укрепляло моих сыновних и дружеских чувств, отнюдь, мне, наоборот, начинало казаться, что я подглядываю за ним в щелку, и тогда мне делалось совсем не по себе. Отец думал, что мы похожи. Только мне вовсе не хотелось так думать, не хотелось думать, что я живу, как он, и что мой мозг когда-нибудь станет таким же чахлым, вялым и неподатливым. Отец хотел быть со мной накоротке, хотел, чтобы я держался с ним как с ровесником, а мне хотелось по-сыновнему соблюдать почтительную дистанцию. Только тогда я смог бы его полюбить. Как-то ночью, сильно под хмельком, я возвращался с приятелями с загородной попойки и разбил вдребезги машину. Произошло это целиком по моей вине. Пьян я был здорово и, тем не менее, полез за руль. Никто этого и не заметил, потому что я из тех людей, кто, упившись чуть ли не до белой горячки, выглядит трезвым, как стеклышко. Мы выскочили на прямое ровное шоссе, и вдруг на меня будто столбняк нашел. Машина потеряла управление, и из чернильной тьмы неожиданно вынырнул молочно-белый телеграфный столб. Послы шались крики, что-то лязгнуло, загудело, ухнуло, все вокруг стало багровым, ярким, как солнце, и я погрузился в таинственную темноту.