Комната на Марсе
Шрифт:
– У бедной женщины был ребенок, – сказала мне Лора Липп. – Теперь сирота.
Сбоку шоссе росли эвкалиптовые деревья, о которых я думала ночью в темноте, что это черные тени апокалипсиса. Теперь же они просто выглядели пыльными и понурыми. В Южной Калифорнии листья не опадают с деревьев десятилетиями. Деревья, которые не сбрасывают листья, имеют одно свойство – собирать год за годом пыль, грязь и автомобильные газы.
– Я слыхал об этих стейках, которые теперь подают на Среднем Западе, – сказал Конан, глядя на этих жалких созданий, валявшихся в
В проходе показался надзиратель для штатной проверки.
– Ел когда-нибудь цветущий лук? – завопил ему Конан.
Надзиратель пошел дальше. Конан закричала ему в спину, удалявшуюся по проходу.
– Они рвут эти стебли, мнут их, жарят во фритюре. Черт, это что-то. Такого больше нигде не попробуешь. Это фирменное блюдо.
Мы проехали мимо ранчо. Я заметила качели из покрышки и купу мохнатых калифорнийских веерных пальм, также известных как крысиные пальмы, неофициального талисмана штата. Во дворе было объявление: «Изберем Критчли окружным прокурором округа Фресно». Изберем Критчли.
На левой полосе велись дорожные работы, и один рабочий держал знак, чтобы водители сбрасывали скорость и перестраивались вправо.
– Я твою рубашку сшила, уебок! – прокричал Конан в стекло.
Но рабочий ничего не услышал. Слышно было только нам.
– Лондон, потише, – сказал коп через микрофон.
– Мы в Васко шьем эту форму для дорожных рабочих. Вы поклейте отражатели.
Я стала замечать белые воздушные массы, проплывавшие мимо окон автобуса. Они плыли по всему шоссе. Они не падали сверху, а парили и кружились вдоль дороги.
Белые хлопья вылетали из грузовика впереди нас.
Я не могла понять, что везет грузовик, пока мы не обошли его, и тогда я увидела, что кузов заставлен рядами металлических клеток, в которых сидели индейки.
Им было так тесно, что их длинные шеи были согнуты. Ветер вырывал их перья, и они летели белыми хлопьями по шоссе. Был ноябрь. Эти индейки предназначались для Дня благодарения.
– Вы бы лучше проверили эту! – снова завопила Фернандес насчет своей соседки, кренившейся набок. – Эй!
Эта женщина была массивной. В ней могло быть три сотни фунтов. Она начала сползать с сиденья. Она сползала, пока не оказалась в скрюченном положении на полу в проходе. Возникло шевеление, люди стали шептаться и цокать.
– Вот это я называю вздремнуть, – сказал Конан. – В отключке. Хотел бы я так. Трудно мне устроиться с комфортом в транспортных автобусах.
– Эй! – взывала Фернандес через весь салон. – Вы должны навести тут порядок. У этой леди проблема.
Один из копов поднялся и пошел в заднюю часть. Он встал над женщиной, сползшей
– Мэ-эм! Мэ-эм!
Когда это не подействовало, он ткнул ее в плечо концом армейского полусапога.
А затем завопил в переднюю часть:
– Не реагирует.
Они называют себя пенитенциарным персоналом. Настоящие копы считают тюремных надзирателей не копами, а неудачниками, стоящими в самом низу правоохранительной иерархии.
Тот, что сидел впереди, позвонил по телефону.
Второй хотел было вернуться вперед, но остановился и взглянул на Фернандес.
– Слышал, ты замуж вышла, Фернандес.
– Займись собой, – сказала она.
– Позволь спросить, Фернандес. У них бывают специальные свадьбы, типа специальной олимпиады?
Фернандес улыбнулась:
– Если я когда-нибудь решу выйти за дебила вроде вас, сэр, я это выясню.
Конан одобрительно ухнул:
– Дебилы вроде меня не женятся на жирных страшных тюремных шалавах, Фернандес.
Он прошел по проходу и сел на свое место. Похоже, он уже забыл о женщине, потерявшей сознание.
Лора Липп заснула, а это значило, что она наконец утихомирилась.
Мы ехали в тишине, с необъятным бессознательным телом на полу автобуса, наполовину под сиденьем.
Чем меня не устраивал Сан-Франциско – это тем, что у меня там не могло быть будущего, только прошлое.
Для меня этот город начинался с прибрежного района Сансет, блеклого, затянутого туманом, без деревьев, с бесконечными однообразными домами, построенными на песчаных дюнах, простиравшихся на сорок восемь кварталов в сторону пляжа. В этих домах проживали китайские эмигранты из среднего-среднего и низшего-среднего классов и ирландцы-католики из рабочего класса.
«Жареных мух», – говорили мы, заказывая ланч в средней школе. Так мы называли жареный рис, подававшийся в картонных коробочках. Восхитительный на вкус, но его всегда было мало, особенно если у вас отнимали его. Мы называли их гуками. Мы не знали, что это словечко относилось к вьетнамцам. У нас гуками были китайцы. А лаосцы и камбоджийцы были плавунами. Это были 1980-е – подумать только, через что прошли эти люди, чтобы попасть в Штаты. Но мы этого не знали и не хотели знать. Они не говорили по-английски и пахли своей странной пищей.
Сансет с гордостью причислял себя к Сан-Франциско, однако он не имел ни малейшего отношения к тому, о чем вы могли подумать: ни к радужным флагам, ни к поэзии битников, ни к крутым извилистым улицам – его отличительными чертами были туман, ирландские бары и алкогольные магазины на всем протяжении до Большого шоссе и переливчатое море битого стекла вдоль бесконечной парковки пляжа Оушн-бич. А еще это были мы, девчонки на задних сиденьях чьих-нибудь тюнингованных «чарджеров» и «челленджеров», ехавших недолгой, но длинной дорогой вдоль сорока восьми кварталов на пляж, это было ружье одного мальчишки с украденным глушителем и стайки людей на углах улиц с отдельными пятнами белых одежд.