Комната на Марсе
Шрифт:
«Начинай с середины к краю», – сказал мне в свое время один хрен о столовых приборах. Я никогда не учила этого, и никто мне не объяснял. Он платил мне за свидание и, видимо, считал, что останется в убытке, если не будет весь вечер шпынять меня по мелочам. Уходя из его номера в отеле ночью, я прихватила сумку с покупками, стоявшую у двери. Он этого не заметил, поскольку решил, что я отработала деньги и он может валяться в постели, не обращая на меня внимания. Сумка была из «Сакс Пятая авеню», и в ней было много других сумок – все с женскими подарками, вероятно для жены. Безвкусные и дорогие шмотки, которые я никогда бы не стала носить. Я вышла с сумкой из отеля и засунула ее в мусорный бак по пути к машине, которую оставила через пару кварталов, в гараже на Мишн-стрит, потому что не хотела, чтобы этот тип хоть что-то узнал обо мне.
На крайнем стуле в телестудии сидел грабитель банков, которого
Думаю, ему понравилось, что я украла эту сумку. Он хотел регулярно видеться со мной. Он искал себе подружку для острых ощущений, и я знала, что много женщин считали это золотым стандартом: одно свидание с таким мужчиной – и он тебе оплатит жилье на год вперед; все, что тебе нужно, это подцепить такого – и ты устроена. Я пошла на это свидание потому, что меня уговорила давняя подруга, Ева. Иногда тебе хочется того, что хотят другие, непроизвольно, и только потом ты понимаешь, что сама хочешь чего-то другого. Тем вечером, пока этот чурбан из Силиконовой долины разыгрывал близость между нами, словно мы любовники, – относился ко мне как к грязи, говорил, что я симпатична в «общепринятом» смысле, сорил деньгами напоказ, подчеркивая социальную пропасть между нами, как будто у нас были отношения, но, поскольку платил он, я должна была играть по его правилам, и он мог указывать мне, что говорить, как ходить, что заказывать, какой вилкой пользоваться, а я должна была делать вид, что наслаждаюсь, – я осознала, что роль такой подружки не по мне. Я лучше буду зарабатывать, искушая клиентов приватными танцами в «Комнате на Марсе» на Маркет-стрит. Меня не волновал вопрос «честных денег», только вопрос отвращения. Я усвоила, что легче тереться о клиента, чем что-то говорить ему. У всех свои критерии, и каждая сама решает, на что готова. Я не могу изображать дружбу с клиентом. Мне не хотелось никого подпускать к себе, хотя я выделяла для себя пару ребят. Один был Джимми Борода, вышибала, который только хотел, чтобы я делала вид, что разделяю его садистский юмор. И еще Дарт, ночной менеджер, потому что у нас обоих были классические машины, и он всегда говорил, что хочет отвезти меня на автошоу «Жаркие ночи августа» в Рино. Он меня просто подкалывал и был для меня просто ночным менеджером. «Жаркие ночи августа». Такие шоу не по мне. Я ходила на гонки по грязи в Сономе с Джимми Дарлингом, ела хот-доги и пила бочковое пиво, пока гоночные тачки месили грязь на трассе, обтянутой цепью.
Некоторые девушки из «Комнаты на Марсе» старались как могли, чтобы завести себе постоянных клиентов. Я к этому не стремилась, но такой клиент у меня завелся, Курт Кеннеди. Укурок Кеннеди.
Иногда я думаю, что Сан-Франциско проклят. Но главное, я считаю его унылым отстойником. Люди говорят, он прекрасен, но эта красота видна только приезжим, а тем, кто вырос там, она невидима. Вроде синих проблесков залива через подворотни вдоль улицы, огибающей задворки парка «Буэна-виста». Потом, уже в тюрьме, я представляла все это, словно гуляя по городу бесплотным духом. Дом за домом, я смотрела на все, что только можно, прижималась лицом к калиткам в подворотнях Викторианского квартала вдоль восточной стороны кафе «Буэна-виста», видела синюю воду, смягченную легчайшей дымкой, влажным поцелуем, знойным маревом. Когда я была на воле, эти виды не вызывали у меня восхищения. Когда я была подростком, этот парк был местом, где мы выпивали. Где пожилые мужчины искали, с кем бы развлечься, и валялись на матрасах в кустах. Мальчишки, которых я знала, били этих искателей приключений, а одного сбросили с утеса после того, как он купил им ящик пива.
В детстве я жила с мамой в городке Морага, и оттуда было видно, с Десятой авеню, парк «Золотые ворота», затем парк «Президио» и кирпично-красные верхушки моста «Золотые ворота», а еще дальше крутые зеленые склоны холмов Мартин-хедлэндс. Я знала, что для всех людей на свете мост «Золотые ворота» считается чем-то особенным, но для меня и моих друзей он ничего не значил. Нам просто хотелось оттянуться. Для нас этот город был липкими пальцами тумана, пробиравшимися под одежду – вечно эти липкие пальцы, – и большими клочьями влажного тумана, окутывавшими Джуда-стрит, пока я ждала на присыпанных песком рельсах трамвая N, который в ночное время ходил раз в час, все ждала и ждала, в джинсах, забрызганных грязью из луж на парковке пляжа Оушн-бич. Или грязью от покорения Кислотной горы, то есть любой горы под кислотой. Помню неприятное ощущение тяжести на джинсах от затвердевшей грязи. Неприятное ощущение от кокаиновых тусовок с незнакомцами в мотеле в Колме, рядом с кладбищем. Этот город был промокшими ногами и отсыревшими сигаретами на дождливой пивной вечеринке в баре «Роща». Дождь, и пиво, и драки до крови в День св. Патрика. Помню, как мне стало плохо от «Бакарди 151», и я раскроила
3
Дешевые солодовые напитки в стеклянных бутылках объемом 40 унций (1,14 л.).
Наш автобус перестроился в правую полосу и стал тормозить. Мы съехали у выхода из «Волшебной горы».
– Они везут нас на карусели? – спросила Конан. – Это будет отпад.
«Волшебная гора» была слева, по другую сторону шоссе. А справа было окружное исправительное учреждение для мужчин. Наш автобус повернул направо.
Мир разделился надвое – на добро и зло, связанные вместе. Парк развлечений и окружная тюрьма.
– Ну и ладно, – сказала Конан. – Не очень-то хотелось. Билеты чертовски дорогие. Уж лучше я бы вернулась в большой O. Ор-лан-до.
– Слушайте эту дуру, – сказала кто-то. – Не бывала ты ни в каком Орландо.
– Я там двадцать штук спустила, – сказала Конан. – За три дня. Привезла мою девочку. Ее детишек. Люкс с джакузи. Пропуск во все зоны. Стейки из аллигаторов. Орландо – это отпад. Намного отпадней, чем этот автобус, это точно.
– Думала, они везут тебя в «Волшебную гору», – сказала женщина напротив Конан. – Тупая пизда.
Все лицо у нее было в наколках.
– Ё-мое, да ты ходячая картинка. Я вот смотрю на нашу группу и голосую за тебя как за главную претендентку на успех.
Она фыркнула и отвернулась.
Что я в итоге сумела понять о Сан-Франциско, так это то, что я была погружена в красоту и не могла увидеть ее. И все равно, я никак не решалась уехать оттуда, пока меня не вынудил мой постоянный клиент, Курт Кеннеди, но проклятие города последовало за мной.
В остальных отношениях она была жалкой личностью, эта актриса, в честь которой меня назвали. Ее сын порезал себе артерию на ноге, когда полез через забор, и умер в четырнадцать лет, после чего она стала пить не просыхая, пока не умерла в сорок три.
Мне двадцать девять. Четырнадцать лет – это целая вечность, если я столько проживу. В любом случае должно пройти в два с лишним раза больше времени – тридцать семь лет – до того, как я получу право на условно-досрочное освобождение, после чего, если мне его дадут, я начну отбывать второй пожизненный срок. У меня два пожизненных срока плюс шесть лет.
Я не планирую жить долго. Или недолго, если уж на то пошло. У меня вообще нет планов. Дело в том, что ты просто существуешь, независимо от своих планов на этот счет, а потом перестаешь существовать – и тогда твои планы теряют всякий смысл.
Но если у меня нет планов, это не значит, что у меня нет сожалений.
Если бы я никогда не работала в «Комнате на Марсе».
Если бы мне никогда не встретился Укурок Кеннеди.
Если бы Укурок Кеннеди не решил преследовать меня.
Но он решил и делал это непрестанно. Если бы ничего из этого не случилось, меня бы сейчас не было в автобусе, который везет меня жить в бетонный ящик.
Мы остановились на красный свет после съезда с шоссе. Из окна виднелось перечное дерево, к которому был прислонен матрас. Даже эти две вещи, сказала я себе, должны быть связаны вместе. Никаких вам перечных деревьев с кружевными ветвями и розовыми зернами без грязных старых матрасов, прислоненных к их стволам, изогнутым вопросительным знаком. Все хорошее притягивает плохое и само становится плохим. Все кругом плохое.
– Я раньше каждый раз думала, что это мой матрас, – сказала Лора Липп, уставившись на бесхозный матрас. – Я ехала по Лос-Анджелесу, и видела матрас на тротуаре, и думала: «Эй, кто-то украл мой пружинный матрас»! Я думала: «Там моя кровать… там моя кровать». Каждый раз. Потому что, честно, они выглядели точь-в-точь как мой матрас. Я ехала домой, и моя кровать была на месте, в спальне. Я снимала покрывала и простыни, чтобы увидеть матрас и убедиться, что это мой, и каждый раз убеждалась. Я всегда находила его там, дома, несмотря на то, что только что видела вылитый мой матрас, валявшийся на улице. У меня такое чувство, что я такая не одна, и это что-то типа всеобщей заморочки. Дело в том, что все матрасы обтягивают одним и тем же материалом и прошивают одинаково, и ты не можешь не думать, что это твой, когда видишь его лежащим на обочине шоссе. Типа, за каким чертом кто-то выволок сюда мою кровать?!