Компаньонка
Шрифт:
Алан делал покупки. Почти каждый день по дороге с работы он заходил в бакалейную лавку, и в пекарню, и к зеленщику, и покупал все, что требовалось Хельге, чтобы приготовить то, чего хотелось Коре. Часто приносил богатую железом и полезную для крови говяжью печень, хоть Кора ее и не любила. Давал ей романы и даже соорудил подставку для книг, чтоб она могла читать во время кормлений. Притащил фонограф и покупал Коре и малышам пластинки. Носил Коре обед и сидел за столиком в углу с мальчиками на руках, чтобы она могла поесть. Отцовство ему шло. Он сиял от счастья, улыбался детям, а если кто-нибудь плакал, носил малыша по комнате и бархатным голосом терпеливо уговаривал: будь хорошим мальчиком, маме нелегко пришлось, дай
Наконец Кора смогла спускаться с лестницы без головокружения, и они с Аланом снова начали обедать в столовой, а близнецов оставляли спать наверху. Алан предложил поплотнее закрывать дверь спальни, чтобы Кора не срывалась к детям по первому писку. Коре понравилось, что он так настойчиво стремился побыть с ней вдвоем; что старался развлекать ее рассказами о склоках секретарей или вечно враждующих судьях. Но диалог не клеился: ее день состоял из повторяющегося цикла – сон, еда, кормление, смена пеленок, – из этого особо не вынесешь анекдотов и забавных наблюдений. Она могла спросить его о том, что прочитала в газете: ты слышал, сгорел завод по производству льда? И что, на новый правда нужно двадцать пять тысяч долларов? А ты слышал, Генри Форд изобрел автомобиль, который сможет ездить со скоростью девяносто миль в час? Она заранее обдумывала темы разговора, не желая наскучить мужу, но когда Алан принимался их обсуждать, усталый мозг отключался от разговора. Даже сквозь закрытую дверь ей было слышно, если один или оба младенца начинали хныкать; молоко капало, платье намокало, она уже не слышала, что говорит Алан.
Ей было жаль его. Почти до конца беременности они вместе выезжали на вечера и танцы. Теперь она казалась себе уродкой: тело все еще не влезало в корсет, грудь набухла молоком. Да и не хотелось надолго уходить от малышей. Но и к себе на обед приглашать страшновато: и устала, и молоко все время течет. Ей было спокойно только с родней Алана – ей казалось, только им с ней не скучно.
Алан убеждал, что извиняться смешно, да просто не за что. Тебе нужно время, чтобы восстановиться.
– Ты чуть не умерла, – напомнил он, поедая глазированный блинчик – любимый десерт Хельги. – Как я могу быть недоволен? Мы женаты только год, а у нас уже двое здоровых мальчуганов. И ты такая прекрасная мать. – Он улыбнулся: – Мне абсолютно не на что жаловаться.
Она отрезала кусок блина и глянула на мужа. Алан был в судейском пиджаке, но галстук снял и расстегнул воротник рубашки. Полоска кожи – бледная тень при свечах. Кора перевела взгляд на его руки.
– Спасибо. Но я хочу, чтобы ты знал… – Она проглотила блинчик и посмотрела в тарелку. – Хочу, чтобы ты знал: мне не терпится совсем выздороветь и снова быть тебе настоящей женой.
Вот. Она это сказала, яснее некуда. Что еще можно сделать, она не знала. Он не приходил к ней с тех пор, как она забеременела. Она решила: наверное, так поступают все, наверное, быть вместе во время беременности вредно для ребенка, а доктор постеснялся ей сказать. Алан ведь такой заботливый – думает, наверное, что она еще слишком хрупка. Но сейчас она смотрела на него в отблесках свечей, и, хотя в кухне возилась Хельга, Коре хотелось сесть к нему на колени, обвить руками широкие плечи, уткнуться носом в ямочку на шее, вдохнуть запах мятного лосьона и теплой кожи. Она не хотела, чтобы он всегда оставался таким заботливым.
Она услышала, как он отложил ложку. Когда она подняла глаза, Алан уже не улыбался. Повернулся к ней, задев под столом коленом.
– Кора, – сказал он и взял ее за руку. – Боюсь, я должен тебе кое-что сказать.
Она ждала не дыша. Рука у него была теплей, чем у нее.
– Мы не можем больше иметь детей. Точнее, не должны. Я не хотел говорить, ты была слишком слаба. Но доктор сказал четко, – Алан посмотрел на Кору. – Вторые роды могут пойти так же, и неизвестно,
Кора посмотрела в пламя свечи. Она и сама что-то такое подозревала, но старалась не думать: ей всегда хотелось большую семью, родить от Алана много детей, вознаградить себя за годы одиночества. Ей хотелось стать многодетной мамочкой, у которой все дети любимые, все ходят хвостиком, мамкают и ни в чем не нуждаются. Так хотелось, что казалось – это ее миссия. Но теперь ее поставили перед фактом, и страх пересилил. Алан прав. Она любит своих близнецов больше, чем этих покуда не сбывшихся детей. Она не рискнет оставить их без мамы. Да и не в этом даже дело. Она ясно помнила, как жизнь утекала из нее. Она не хотела больше умирать, не хотела кирку в живот. Лучше жить долго с чудесным мужем и мальчиками, в этом прекрасном доме с башенкой, где солнечные лучи полосками ложатся на паркет. Даже не для двойняшек, а для себя – она хотела жить, а не истекать кровью. Она была благодарна Алану за то, что он не поставил ее перед выбором, не намекнул на других детей. Потому что она хотела жить сильней, чем рожать, но говорить такое вслух было бы не женственно, трусливо, эгоистично.
Кора наклонилась и поцеловала руку Алана.
– А ты выдержишь? – спросила она, взглянув на него.
Он погладил ее по волосам и кивнул:
– Я не выдержу, если что-нибудь случится с тобой. Лишь бы ты жила.
Алан больше не приходил к ней в постель. Целовал руку и в щечку, порой гладил по волосам, но даже когда близнецы переехали в свою комнату за дверью в дальнем конце коридора, даже когда Кора снова влезла в корсет, стала носить красивые платья и танцевать с Аланом, по ночам он оставался у себя. Кора понимала, что он благородно защищает ее от своего желания. Но порой спрашивала себя: не слишком ли он благороден?
Ведь не каждый же раз ребенок. Многие женщины родили по десять с лишним детей, но некоторые только трех или четырех; трудно поверить, что если женщина в браке не рожает каждый год, то она каждую ночь, как Кора, спит одна. А распутные женщины? Не могут же они каждый раз рисковать забеременеть. Наверняка есть какой-то секрет, который знают другие женщины, а Кора не знает. Что, если, например, не доводить дело до конца? Останавливаться прежде, чем он успеет излить семя? Все-таки лучше, чем ничего. Но кого спросить? Доктора? Нет. Виолу, Хэрриэт? Они, наверное, оскорбятся, ужаснутся, подумают, что она порочная. Она, конечно, может сказать, что спрашивает ради Алана, ради счастливого брака, но все-таки это ужасно стыдно – такое спрашивать.
Она гадала, ходит ли он к проституткам. Если ходит, тогда правильно делает, что не спит с ней. В газете была заметка, в которой автор призывал мужчин не ходить к таким женщинам, если не хотят заразить жену сифилисом или еще чем-нибудь и оставить бесплодными. Кора знала прелестную женщину, замужем пять лет и без детей – она бесплодна, сказала Виола Хэммонд, из-за того, что муж ходил к проститутке и заразил жену. Обычное дело, пояснила Виола, и пристально посмотрела на Кору. Неужели намекала, что в Кориных трудных родах виноват Алан? Может, ей доктор что-то выдал? Кора не знала. Она много чего не знала; да и как узнаешь.
Но не могла же она прямо рассказать ему о своих подозрениях. Слишком они были беспочвенные. И потом, он так любил ее и детей. Когда Говард и Эрл научились ходить, Алан частенько играл с ними на полу, даже после долгого рабочего дня; мальчишки забирались к нему на спину, ползали по нему, он смеялся и дул им в животики, и они тоже хохотали. Алан вечно покупал Коре всякие сюрпризы: то новую шляпку из «Иннез», то что-нибудь для дома. Если она говорила, что сегодня ведь не день рождения и не Рождество, он отвечал: я знаю, но ты моя любимая жена, и ты чудесная мама, и не моя вина, что тебе все шляпки к лицу.