Комплекс Ромео
Шрифт:
Но именно здесь любоваться облаками было особенным кайфом.
Причем рожа, нагло торчащая из окна и поливающая тебя помоями и матом, как правило, в трезвой жизни оказывалась интересным и отзывчивым собеседником с образованием выше среднероссийского уровня – ибо в этом городе все очень долгое время были помешаны в первую очередь на образовании.
Говорю это из личного детского опыта, поскольку мудак, отучивший меня пялиться на небо, выплеснув банку с окурками с водой, затем на протяжении более чем двух лет объяснял свой поступок исключительно педагогическими побуждениями: «Меньше бельма на небо таращишь – крепче на ногах стоишь, парень».
Объяснения все были в подобном духе, что говорит не столько об образованности, сколько о стремлении поделиться ею с окружающими. Вне зависимости от социальных ролей. Проститутка делилась наукой жить со спортсменами, бомжи – с учителями, библиотекари – с коммерсантами – все делились своими знаниями со всеми. И не ругаться матом на этих скоротечных курсах по обмену жизненным опытом значило ограничить себя от большей части знаний, которыми стремились поделиться с тобой колоритные обитатели улицы.
Но это скоро пройдет. И тебя, Питер, тоже вылечат… Ты обязательно потеряешь часть своей исторической музыкальности, отдав дань гламурной моде, одолжив часть своих фасадов под чьи—то свадебные декорации, но главная песня будет звучать еще долго. Только спрячется глубже во дворах и парадных старых районов.
Жить здесь легко. И жить здесь невозможно.
Потому что в Питере все поступки и проступки складываются в удивительно легкую музыку, грустную и динамичную одновременно, этакий матерный напевчик о бренности и зыбкости всего—всего земного. А человек не может слушать музыку постоянно, он сходит от этого с ума, хочет пе—редохнуть, нажать кнопку «стоп» или хотя бы «пауза». Но тут нет кнопок.
Кому—то эта музыка кажется полной какофонией; кто—то ее вообще не замечает; кто—то не хочет замечать; кто—то замечает, но не признает; но она просто есть и все. Как писал великий Булгаков.
Потому что если на Красной площади сядет какать бомж, для всех окружающих это будет вопиющей политической акцией, а в Питере, если этот же бомж сядет на Аничковом мосту и накладет ровно столько же, это будет просто еще один куплет маргинального грустного блюза, песенка такая городская…
Не верите?.. Проверьте… Идите и садитесь… Вас даже не арестуют, если не возьмете с собой наркотиков.
9
Питер. Тридцать шесть месяцев до приезда Брата—Которого—Нет
У нас с ней тоже были времена. Когда месяцы, дни, часы, минуты и секунды складывались в ослепительный, стремительно бегущий молодой поток, про который спустя несколько лет можно с уверенностью сказать: «Да, это было наше время!»
Моя Джульетта. Очаровательная, талантливая, выносливая, яркая, чувственная.
Она месяцами общалась с моим членом как с отдельным персонажем. Я был просто носителем того, что ей так дорого. Зачастую носителем, с ее точки зрения, абсолютно не заслуженным. Мне оставалось просто, не дыша, любоваться ею и не мешать их счастью.
Вот она в испанском средневековом платье на репетиции Лопе де Веги; вот ей дают это платье домой, в общагу, подго—товить его к завтрашнему показу. И я знаю, как мы будем использовать это платье при подготовке к показу, и знаю, какой эта подготовка будет насыщенной и во сколько она закончится.
Мы репетировали, конечно, и с другими ребятами с нашего курса, и с другими курсами, репетировали отрывки, этюды, капустники. Но только когда мы находились на сценической площадке рядом, появлялся такой зашкаливающий натурализм чувства, что мастер удовлетворительно крякал и громко ржал: «Все, ребята, гасим свет, отворачиваемся». Чувство натуралистичности, когда казалось, что зритель подсматривает за актерами, присутствовало в нашей сценической жизни сполна.
Когда начали работать по Шекспиру, наш мастер Михалыч обвел с улыбкой курс глазами и спросил: «С какого отрывка начнем?» Это была удачная шутка, все засмеялись.
Именно с Шекспира она стала называть мой член именем собственным. Ей стало неудобно, что нас зовут одинаково.
На момент, когда мы занимались Шекспиром, она называла его Уильям.
«Где он таскал по морозу моего маленького Уильяма? Он нас совсем заморозил… Давай, Уильям, я тебя поглажу. Я тебя согрею…»
Я к этому Уильяму даже иногда ревновал.
Затем был Чехов. У них установились интеллигентные отношения. Когда я возвращался домой позже, она радостно восклицала: «Антон Павлович пришел! Дорогой мой Антон Павлович, а можно я вас поцелую, просто, по—свойски… – Она вставала на колени и расстегивала мне ширинку. – Идите—ка ко мне, мой милый Антон Павлович…» Это длилось год.
К названию своего члена «Антон Павлович» я сам реально привык. Оно не казалось мне таким вычурным и американо—солдатским, как имя Шекспира.
Когда на курсе разбирали отрывки по Чехову и звучала фраза: «Что хотел здесь сказать Антон Павлович?» – реакция у меня наступала мгновенно. А Сашка понимающе смотрела на меня, затем опускала глаза в область тезки великого драматурга и складывала губы в поцелуе.
10
Были моменты очень интересные. Но все описывать – испытывать терпение моего Брата—Которого—Нет. Ему же хочется поскорее добраться до того времени, до тех страниц, на которых фигурирует он сам.
Хотя сам он все время моей учебы находился в построении своего коммерческого счастья, и, в принципе, ему было бы полезно узнать, чем жил его родственник.
Когда мы учились в театралке, в России начинался расцвет провинциального глянца. Издавать журналы, кричащие о принципах святого буржуизма и необходимой в этой среде здоровой самозащиты, основанной на принципах повседневного похуизма, бросились все кому не лень.
Философия консьюмеризма еще не сформировалась, и писали тупо о том, что происходит вокруг. То есть о криминале и блядстве.
И ни о чем более.
Нас с первого курса охотно таскали в качестве фотомоделей. Отрубающие друг другу важные органы люди, насилие, крики, мучения и пытки за решеткой – рядом со всем этим журналистским беснованием располагались фотографии будущих Смоктуновских, Далей и Борисовых.
Большинство иллюстраций относились к новостям типа: «Голландские ученые, используя современные немецкие технологии, после более чем двадцатилетних наблюдений за мужскими особями постановили: разглядывание большой женской груди благотворно действует на здоровье мужчин и значительно продлевает им жизнь. Мужчины, каждый день в течение двадцати пяти минут разглядывавшие пышногрудых красоток в качественном глянцевом исполнении, имели в оставшееся время более низкое кровяное давление, спокойный пульс и были гораздо меньше подвержены сердечным заболеваниям, нежели те, кто не любовался красотками с большой грудью. Каждые двадцать пять минут разглядывания женской груди равнозначны по своему эффекту для сердечно—сосудистой системы сорока—пятидесяти минутам интенсивных занятий таэквандо или аэробикой с повышенными нагрузками».