Кому на руси жить
Шрифт:
Нанятые исполнительным Криней мужички по указке Бура начинают сносить наше добро в один из крепких сараев с большим замком на длинных петлях. Закончив дело, они быстро испаряются со двора.Потом начинается отделение зерен от плевел: Родим зовет в дом только знакомых ему Бура с Мишей-Овдеем и самого Миная, всем остальным предлагает разместиться в одном из сараев на соломе.
«Ну, точно – кулак», – думаю.
– «Помещик-мироед. Сволочь буржуйская... западло ему с простыми разбойничками хлебушек преломить.»
Спасибо
– Глаз с него не спускать, – наказываю Жиле с Невулом. – Будет кривляться – свяжите покрепче. Можете разок по кумполу вдарить, с него не убудет.
Под неодобрительный взгляд Бура я слегка наглею и свищу с собой Гольца, пускай пацан сладкой жизни понюхает.
В доме старосты чистота и порядок. Деревянный пол как и длинный стол со скамейками вычищен до белого, гробовидная глиняная печь в углу покрыта свежей серой известью, в горнице светло и чисто, пахнет печевом и чем-то жареным.
Родим усаживает всех за стол, за которым уже восседает иссиня бледный Завид. Толстощекая, моложавая хозяйка ставит перед нами по большой миске с горячей конопляной кашей разваренной на молоке, по горшочку с сухарями и жбанчик с густой сметаной. Я подглядываю, как все ловко управляются с большой деревянной ложкой, вылавливая из жидкой каши размокшую хлебную мякину, и тут же перенимаю несложный опыт.
В жизни ничего вкуснее не едал! А еще сметанкой свойской захлебнуть, да лучком зеленым захрустеть – красотища!
Гляжу, мои, включая Завида с голодухи лопают с не меньшим удовольствием. Глава же деревенской администрации харч за обе щеки уписывает смачно, но взглядом своим напряжным все дело портит, у него ажно бровь мелко подергивается. Я не спеша доедаю кашу и весь сушеный хлебушек, запиваю принесенным дородной женушкой Родима литром молочной сывортки (Миша потом утверждал, что она хмельная, но я не поверил – ни в голове, как говорится, ни в пятках) и размякаю на лавке, жалея, что некуда прислониться спиной.
Наконец, Родим довольно вздыхает, утирается рукавом. Глаза его при этом блаженно поблескивают. Он терпеливо выжидает, пока супруга уберет со стола и затевает пространный разговор о нелегкой житухе в своей вотчине. Говорит Родим не быстро, с отчетливыми расстановками между словами, перемежая речь растягиванием губ в плотную, властную нить. Загорелой, негибкой пятерней войт несколько раз утирает выступившую влагу с голого взопревшего темени. А еще он постоянно тихонько покряхтывает, то ли болит что, то ли посмеивается втихомолку.
В нескольких словах его рассказ свелся к тому, что урожай по всем приметкам обещает быть обильным, а за три последних года бабы кучу детей нарожали, их кормить надо, руки мужицкие нужны пуще прежнего, дома кой-какие
Мы вежливо слушаем. Не знаю как другие, но меня вдруг резко тянет на боковую, да и Миша сопит уже тяжко, ногу покалеченную потирает.
Войт прерывает свою речь, захлопав влажными, голубыми глазами, и мне вдруг становится ясно, что Родиму сильно больше лет, чем показалось поначалу. И башка у него не от перегрузок облысела, а от банальной старости. Зубов во рту острая нехватка, кожа рук желтая, тонкая, будто подпеченная. Ему, наверно, лет девяносто, не меньше.
Я спрашиваю есть ли у него дети и сколько. Он разражается каркающим смехом и говорит, ухмыляясь:
– А тут все мои или дети, или внуки с правнуками. Редко кто чужак. А забредет, так и не уйдет больше, моя порода крепкая, всех растворит. Жинка, пятая уже. На сносях, четвертым своим.
Мы с Мишей удивленно переглядываемся. Поди ж ты, многодетный дед. Остальные сидят со скучающим, усталым видом, словно им подобные подвиги совсем не в диковинку, только Голец смущенно ерзает и внимательнее приглядывается к круглой фигуре хозяйской фрау, когда она проносит мимо него пустую крынку.
В итоге Родим намекает, что не плохо бы кое кому из нашей молодежи остаться у него в деревне в качестве, так сказать, племенных осеменителей. На этой заяве я выпадаю в густой осадок, Миша тоже как-то глупо улыбается. Просьба, прямо скажем, необычная, в любом случае надо саму молодежь спросить, они ж не быки, в самом деле.
Голец, отчаянно, но чтобы не видел коварный Родим мотает головой, дико выпучив испуганные зенки. Нет, не хочет Голец жениться. Еще бы, ему вольная жизнь по душе, а не дети сопливые да пахота крестьянская.
Дабы не обижать хозяина, обещаю обсудить этот вопрос с другими представителями молодежи, а пока прошу позволения откланяться и удалиться дрыхнуть, ибо от усталости подкашиваются ноги.
Кесарю – кесарево, Рваному – Рваново. Судя по всему, Миша со мной идти не собирается. Ну пусть его, может полезного чего за столом наслушает.
Выходим с Гольцом в ночь, на пропитанный чудесными летними запахами деревенский воздух. Уютная деревушка, тихая, пусть в сарае да все лучше, чем в чистом поле или в лесу ночевать.
Где-то коротко взлаивает и обрывается собака, стрекочет под деревом ночной сверчок, шелестят на ветерке широкие липовые листья. Начавшая убывать луна повисла над домом как прибитая.
В темноте сарая в нос бьет крепкий сивушный дух.
– Вы чего тут? Пьянствовали?
– Нам хозяин шмат сала передал и браги бочонок выкатил, но мы едва пригубили, – оправдывается Жила.
– А чего так? Тошная слишком? Или в темноте мимо рта летит?
Жила просит меня выйти с ним наружу.
– Тревожно нам, – говорит. – Тишина подозрительная, даже собаки не тявкают.