Кому на руси жить

Константин

Два полных дня они камлают в доме над покойником. Натирают его тело, вдоль стола лежащее, пахучими настоями и маслами, курят желто-зеленые дымы, бубнят что-то неразборчивое – готовят к загробной жизни на полную катушку.

В голову бьется полезная мысль: заговоры раз читают, должны и заклятья знать, если так, то, думаю, и поколдовать смогут. А колдун в нашем положении, это же самое оно, именно то, что нужно!

Улучив удобную минуту, когда главный из жрецов выйдет из дома к колодцу промочить горло, завладеваю его вниманием. Поднося ему ковш ледяной воды, спрашиваю, раз уж он в совершенстве владеет техникой различных обрядов, не сможет ли он маленько поднапрячься и вернуть меня с товарищем назад в будущее,

за щедрое, разумеется, вознаграждение. Сначала волхв тупо смотрит на меня красными от дыма глазами, потом просит еще воды, и лишь затем с некоторым сожалением молвит, что и рад бы помочь, да не в силах. Единственное место куда бы он смог нас без вопросов отправить это – Навь, мир мертвых.

Вот умник, туда-то и я могу тебя отправить, острое перо под ребро и ты в Навий мир вслед за Головачем поспешаешь, тоже мне диво.

Объясняю туповатому деду, что никак не подходит нам такой вариант, тогда он начинает плести о каком-то морском острове, где в храме на белой скале живут самые сильные на свете жрецы, служат они все одному богу и, наверное, смогли бы нам помочь, попади мы туда и преподнеси правильные дары. Среди даров обязательно должно быть пара пудов золота в монетах и украшениях, а также двадцатка белоснежных коней в шелковых попонах.

Все понятно со стариком, думаю. Похоже, не простой дымок они там возле трупа нюхают, раз откровеннейшую чушь мне глазом не моргнув прогоняет. Ну и ценник загнул! Мы неделю по лесам носились всего лишь из-за завалящего серебра, собрать всю мою долю в кучу двадцать справных коней едва купишь, шелков я тоже здесь ни на ком не видел, даже среди боярской родни, про тридцать с лишним килограммов золота и вовсе молчу. Дуркует дедка, что и не мудрено – под кумаром и не такое напоешь.

Утешаюсь предположением, что в самом Полоцке найдутся жрецы более умелые чем здесь и намного скромнее, нежели на мифическом острове.

Тело боярина Головача предают огню вечером следующего дня при большом скоплении народа, за ручьем, возле общегородского места для свершения подобный действий и неподалеку от точки поклонения языческим богам с грубо вырезанной деревянной фигурой какого-то чуда-юда посреди утоптанного круга, называемого «капищем».

Наполняя теплом дрожащий предзакатный воздух, огромный костер пылает часа три. Жрецы вместе с ближайшими родственниками водят вокруг пламени хоровод, монотонным распевом перечисляя деяния и подвиги свершенные боярином при жизни. Оставшийся от Головача пепел сгребают в глиняную баночку с крышкой и всей толпой несут зарывать на здешнее кладбище. Ставят сверху над засыпанной землей урной с прахом деревянный домик метровой высоты в виде сильно увеличенного скворечника, насыпают внутрь зерно вперемешку с пшеном, крошат хлеб, еще какую-то мелкую труху. Воздев руки к темному небу, жрецы еще минут двадцать томными голосами бормочут нечто в высшей степени мидитативное, затем церемония объявляется оконченной, уставший народ медленно возвращается на боярский двор, где накрыты длинные столы с закусью. Поминальная трапеза проходит при свете костров и факелов, практически молча, без плачей и воя заканчившись за полночь.

Следующее утро приносит мне крах всех надежд, связанных с поездкой в Полоцк и повергает в настоящее уныние.

Все эти дни я со своими парнями живу при боярском тереме. Помимо охранных функций и косвенном участии в подготовке похорон, помогаем снаряжать обоз, таскаем с места на место мешки, перекатываем бочки, принимаем свозимый на боярский двор товар и припасы для неблизкого похода, отправляем на телегах в склады у причалов. Я настолько быстро осваиваю технологию скоростного запрягания телег и седлания лошадей, что Миша называет меня цыганом. Невдомек ему, что не научился я, а вспомнил приобретенные в детстве навыки, как не вспомнить с такой-то богатой практикой.

Все

шло просто замечательно, впереди как сказочный оазис в грезах уставшего путника маячил неведомый, нестерпимо манящий Полоцк, в душе воцарился позабытый за несколько дней покой, я понял, что начинаю привыкать к средневековой жизни как предрекал не так давно Рваный. Привыкать настолько, что и покидать этот мир будет, наверное, немного жалко.

Замечательно все шло, пока в недобрый для себя час я не решаю прокатиться на лошади внутри огороженного боярского подворья. Просто покататься захотел, удовольствия ради.

Покатался...

Всегда спокойная кобыла ни с того, ни с сего вдруг начинает нервничать, часто перешагивать, запрокидывать голову. Не понравился я ей чем-то, а может испугалась чего. Чуя неладное, пытаюсь слезть, но в этот момент лошадь резко взлягивает задними ногами, как заправский мустанг на ковбойском родео подбрасывает к небу круп. Я неловко выпадаю из седла, в момент приземления в правой ноге что-то хрустит, взбесившаяся лошадь добавляет мне копытом по этой же ноге. Асфальтоукладочным катком накатывает боль на пределе терпения.

Неужели перелом?! Никогда ничего себе не ломал! Нашел место, а главное – время. Едва спину отпустило, а тут...

Вот поэтому меня на отходящих в Полоцк насадах нет.

Стою я, суковатым костылем подбоченясь, на причале, черной завистью обуянный, удаляющийся караван ревнивым взглядом провожаю, черными словами поминаю дурную кобылу.

Рваный долго машет мне шапкой с кормы, кричит что-то.

Хочется мне его в ответ послать покрепче, да не услышит уже.

Никакой солидарности с раненым товарищем. Надо ему обязательно ехать, говорит, а то Бур двух слов грамотно связать не сможет, ведь за время похорон и то, которое будет потрачено в пути, Минай уже наверняка доберется до Рогволда, надо будет князя как-то убалтывать. Типа, чемпион по убалтыванию князей. Эгоист натуральный! Бросил друга в чужом месте и с легким сердцем отчалил.

Видимо, обладая даром рентгеновского излучения, лучший и единственный городской травматолог бабка Данья с уверенностью заявляет, что перелома у меня нет, есть вывих и сильный ушиб с отечной гематомой. Предварительно опоив одурманивающим напитком на основе мака, с нескольких глотков которого я натурально плыву и теряю способность чувствовать свое тело, сильными как у спортивного массажиста пальцами Данья сначала вправляет мне сустав, а затем туго обвязывает вымазанный мазями голеностоп длинными кусками пропитанной чем-то зеленым материи, чтобы получилось нечто вроде кокона. До утра велит мне находиться при ней и потом ходить так еще четыре недели, раз в три дня меняя мази в повязке.

Костыль мне сооружает верный Голец на пару с Жилой. Перекладину тряпками толсто обмотали, чтобы моей подмышке помягче было. Уже к вечеру я вполне сноровисто передвигаюсь по Даньиной лачуге, пребывая в сущей ярости от известия, что остаюсь в Вирове. Ни Миша, ни сам Бур брать меня в обоз не желают. Место на насадах, говорят они в один голос, считано, а помощник из меня сейчас весьма сомнительный, гораздо больше пользы выйдет, если я со своим десятком останусь при усадьбе соблюдать порядок и закон в городе. И то, если нога сильно беспокоить не будет, а болит она, сволочь, надо сказать, довольно ощутимо. Честно говоря, в обозе мне, действительно, не место, боль терпеть еще можно, но вдруг загноится копыто, температура поднимется, начнется гангрена, тогда мне при здешнем уровне медицины вилы. Нет, уж лучше и в самом деле не рисковать, тем более, что Миша рассказал про планы Бура направить в Полоцк еще один обоз, санный, уже по снегу. Любимой дочке Рогволда маленькой Рогнеде к тому времени исполнится пять, закончится младенческий возраст, вот Головач и хотел вместе с податным обозом послать девчушке гостинцев.