Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове
Шрифт:
Вдвоем съездили к Еремеевым и с величайшими предосторожностями перевезли сохраненную ими литературу в надежное место. Затем побывали в университете. В деканате Петра ознакомили с циркуляром министра просвещения Делянова, коим студент Красиков «исключается из С.-Петербургского Императорского университета. Указанному лицу запрещается педагогическая деятельность. Он не может быть принят в какое-либо другое учебное заведение министерства народного просвещения».
Арон ждал его в пролетке. Петр с улыбкой сообщил о министерском циркуляре и добавил:
— Они сами помогают нам порвать с «обществом»
Бесчинский кивнул головой и тоже улыбнулся. Но это была невеселая улыбка. Видно было, что он огорчился новостью. Петру казалось, что Арон вообще преувеличивает его способности и совершенно напрасно полагает, что Красикову без университетского образования никак не обойтись.
— Не печальтесь по этому поводу, — сказал Красиков. — Мы своего не упустим. Наверстаем, вопреки циркуляру господина министра.
— Разумеется, наверстаете, — воодушевился Арон. — В таком случае, поедемте дальше. Не спорьте! Там, куда я вас везу, побывать совершенно необходимо. Вы мне еще скажете «спасибо».
Он привез Петра к Глебу Кржижановскому. Собственно, в первую минуту большеглазый молодой человек с бородкой показался Петру лишь отдаленно знакомым. Да и хозяин не сразу узнал гостя. Они смотрели друг на друга озадаченно, пока хозяин первым не воскликнул:
— Вот те на! Да это же Петр Красиков! Неужели они разрешили вам остаться в Петербурге?
— Разрешили, — улыбнулся Петр, — на три дня. Для устройства дел. А затем — Красноярск, гласный надзор. А пока вот успел узнать о циркуляре господина Делянова, коим меня исключили из университета со всеми неизбежными последствиями.
— Да-а… Печально. Но ничего, увы, не поделаешь. Они вольны поступать с нами как им заблагорассудится. Хотя мне-то сейчас как будто не на что жаловаться. Нынешним летом диплом получил. Но радости мало. На кого работать, кому служить с нашими техническими ли, юридическими ли знаниями? Они нам понадобятся для нашего дела. Я почти не сомневаюсь, что мы с вами будем еще служить так, чтобы не протестовал разум. У меня, кстати, есть гектографированная рукопись одного товарища. К сожалению, вам с ним сейчас познакомиться не удастся. Вы ведь завтра уезжаете, да? А вот рукопись до утра я вам дать смогу. По-моему, это блистательно!
Неизвестный Петру марксист работу свою назвал «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Петр начал читать с некоторым недоверием. Что можно сказать по этому поводу после Плеханова? Но рассуждения автора захватили его едва ли не с первой страницы, и он прочел эту довольно объемистую работу не отрываясь. Это было написано остро и не менее убедительно, чем у Плеханова. Петр вспомнил слова Георгия Валентиновича о «ниве, засеянной группой „Освобождение труда“», и четко произнес вслух:
— «Жатва будет куда обильнее, чем ожидаете». Сказал и увидел, что уже утро и что неслышно вошедшая к нему в номер Евгения смотрит на него с недоумением и беспокойством.
— Не тревожься, сестра. Я в здравом уме и ясной памяти. Просто попала мне в руки замечательная, умнейшая книга. Пока я с господином Шмаковым пикировался, жизнь на месте не стояла. Новые люди пришли. Мы будем теперь куда сильнее.
К
Пальто и платок Евгении сделались совершенно белыми от снега. Она смотрела на брата счастливыми глазами. Евгения была самой рассудительной из них троих. Она нисколько не походила на чувствительную и вспыльчивую, как отец, Лизу и еще менее — на брата, увлекающегося и склонного к безрассудству. У Евгении была материна спокойная, уравновешенная натура. Потому-то так растрогал Петра взгляд ее серых, обыкновенно невозмутимых, а сейчас исполненных материнской нежности глаз.
— Ничего, Женечка, ничего. — Он сжал руку сестры в шерстяной варежке. — Теперь уж ничего со мной не случится.
— Ох ты, беда наша, — вздохнула она и улыбнулась. — Исхудал-то как! И в чем только душа держится?
— Были бы кости… Да что обо мне? Расскажи-ка лучше о доме. Что ты делаешь? Мама как, Лиза, старик?
— Чего рассказывать-то? Я в фельдшерской школе служу второй год. Кто с ссыльными знается, тому лучше места не сыскать. У нас молодежи много, собрания бывают. Ну и жалованье мне какое-никакое платят. А дома что ж? Худо все. Дед вовсе никуда не гож. Болеет и уж почти не служит. Мама тоже хворает. Лиза? О ней-то чего тревожиться? Молодая, красивая. Отбоя от ухажеров нет. Замуж пора, а она все принца какого-то заморского ждет.
— Пусть ждет. С этим не опоздает.
— Не опоздает, — согласилась Евгения. — Она у нас боевая, вроде тебя.
— Ты, что же, осуждаешь ее? Вот погоди, приедем домой, — сам за ваше воспитание возьмусь.
— Ох ты, беда наша! — Евгения обезоруживающе улыбнулась. — Тебе себя бы воспитать, чтобы сестре из крепости выручать не приходилось. Виктория-то хотя бы знает?
— Не могу сказать. Очевидно, догадывается. Я намекал в письмах. А от крепостей нас теперь не уберечь. Если таких, как я, в крепостях не держать, для чего тогда сыщикам и жандармам жалованье платить? Будут, Женечка, непременно будут еще и тюрьмы, и допросы, и приговоры. От этого не уйти. Да я и не хочу уходить. Один очень умный человек, постарше меня, сказал, что обязательно доживет до революции в России. И мы с тобой доживем. Так страшно ли ради этого в крепости посидеть? Пусть злобствуют перед гибелью своей…
Март. В северной столице, несравненном Санкт-Петербурге, должно быть, как и здесь, пока лежит снег и дуют холодные ветры. Однако там нет-нет, а что-то и напомнит о весне. То пахнет сыростью от залива, то затрещит лед на Неве. Здесь же, в Красноярске, зиме не видно конца. Енисей скован льдом, способным выдержать поезд, — хоть рельсы по нему прокладывай. На улицах и площадях, во дворах и на пустырях высятся сугробы девственно чистого снега. Ели во дворе консистории укрыты снеговыми шалями. Снежные оборки на карнизах каменных зданий управы, губернской канцелярии, дома инженера Трегубова. Блестит под солнцем санная колея на Благовещенской.