Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове
Шрифт:
— Можно лишь восхищаться вашей невозмутимой трезвостью, — с болью в голосе произнес Николай Дмитриевич. — Я вот после подобных приговоров долго не способен рассуждать отвлеченно.
— Но со временем это проходит? — Красиков улыбнулся.
— Со временем проходит. — Соколов тоже улыбнулся.
— А я видела вас на собрании труппы в театре на Офицерской. — По их тону Наташа угадала, что присяжные поверенные не станут продолжать спор, что Петр Ананьевич старается успокоить Николая Дмитриевича, и решила отвлечь их от разговора о злополучном процессе. — Я была там в воскресенье. Вы сидели в ложе подле сцены.
— В «Луна-парке»? — тотчас
— Да ведь и я, можно сказать, для них свой человек. Играла с ними не раз. И сейчас меня приглашали на роль какой-то «Женщины со слезинкой». Я бы, конечно, с удовольствием. Но дома дел тьма, да и Петру Ананьевичу пришлось бы, по сути, без меня обходиться…
— А что, понравился вам спектакль? — спросил Николай Дмитриевич.
— Понравился ли? — Наташа задумалась. — Как вам сказать? Непривычно это и удивительно. И слова особенные, возбуждающие. Любопытно бы, конечно, сыграть в таком невиданном спектакле.
— Вы правы. Меня, к примеру, потрясла пьеса этого фантастически талантливого юноши Маяковского. Потрясла и порадовала. Ведь эта штука, эта трагедия, если вдуматься, опаснее подпольных типографий. Слушаешь ее и чувствуешь — невозможно, никак невозможно жить так, как жил прежде.
— Это вы верно заметили, Николай Дмитриевич. Очень даже верно. Именно так и чувствуешь: невозможно жить по-прежнему! — От волнения она покраснела. Глаза ее вдохновенно блестели.
Петр Ананьевич залюбовался Наташей. Никогда еще не видел он ее такой одухотворенной и не подозревал, что она способна так топко и глубоко чувствовать искусство.
Обратил он внимание еще и на то, как деликатно и тактично отвлекла она гостя от разговора о процессе. Во всяком случае, Николай Дмитриевич ушел от них приободрившимся и несколько повеселевшим, пообещав непременно навести справки о Наташиных успехах на сцене.
Только они его проводили, только возвратились в кабинет, намереваясь приняться за бумаги Трегубова, оставленные Пешехоновым, как у входа опять позвонили. Наташа открыла дверь, увидела женщину, спрятавшую лицо под вуалью. Войдя в прихожую, незнакомка подняла вуаль. Это была весьма привлекательная женщина лет тридцати, темноволосая и темноглазая. Она объявила, что ей необходимо тотчас же «повидаться с господином Красиковым». Не «на прием попасть», не «посоветоваться» или «поговорить о деле», а «повидаться»…
Из кабинета вышел Петр Ананьевич, обрадованно засмеялся и протянул незнакомке обе руки. Увел ее с собой, а Наташу попросил подождать в приемной. Она сидела у стола, должно быть, целую вечность. В кабинете звучали негромкие голоса, мужской и женский. Ни о чем в жизни Наташа так не мечтала, как о том, чтобы оказаться в эту минуту там, за дверью, услышать, о чем они говорят, вглядеться в их лица. В душе росла и росла знакомая тревога. С некоторых пор эта тревога там гнездилась постоянно. Не была Наташа избалована радостями. В душе у нее словно бы навеки заледенел страх перед будущим. И теперь он все чаще и настойчивее напоминал о себе. Чересчур уж благоволила к ней судьба. Устроена она у превосходного человека, ее не только не обижают, а напротив, можно сказать, балуют и заработком и вниманием. Так удачно все может складываться лишь во сне. Но сны ведь не бывают бесконечными…
Наконец дама с вуалью ушла. Наташа постучалась в дверь. Услышала недовольное: «Входите!» — и открыла. Петр Ананьевич стоял
Затем стал звонить по телефону. Сообщил какому-то Макару, что какая-то Наташа оставила рецепты, а предписания врача передала на словах, что без осмотра больного диагноз в окончательном виде поставить нельзя. Наташа обомлела. Она сообразила, что дама с вуалью вовсе никакая не Наташа, Макар — не Макар. Никакого больного на самом деле нет, и врача — тоже. Сообразила, что визит Наташи, телефонный разговор с Макаром и те «рецепты», что спрятаны в книжном шкафу, — все это таит в себе страшную опасность, что опасность эта следует за Петром Ананьевичем неотступно. И тогда, когда в шкафу нет «рецептов»…
Ей стало очевидно, что его могут арестовать, засадить в тюрьму, отправить, подобно Леонтию Антоновичу, на каторгу, где он непременно погибнет, как погиб дядин сосед. Появилось предчувствие, что это случится в самом скором времени. А Петр Ананьевич повесил трубку, присмотрелся к ней и спросил, с чего бы это у нее такое испуганное лицо. Она бормотала что-то невразумительное о погибшем Федулове, несчастной вдове и сиротах. Надо было говорить, чтобы не выдать своих чувств. То, что переполняло ее, искало выхода, и она знала, что если не сейчас, то чуть позднее все равно не совладает с собой. И когда к вечеру он спросил, куда ее везти — домой или в Озерки, случилось неизбежное. Похолодев от ужаса, Наташа сказала:
— Зачем вы меня гоните? Я люблю вас, вы ведь знаете.
— Напрасно это, Наташа. — Он сел напротив и посмотрел на нее так, словно она была просто глупенькой девчонкой. — Не следовало вам об этом говорить. Разве вы не понимаете, что я вам не пара?
— Господи, отчего не пара? — У нее замерло дыхание. — Мне лучшей пары не надо. Я уж и дома объявила, что останусь здесь.
Он стал объяснять ей, что в его жизни бывали времена не столь благополучные, как ныне, что и теперь в любой момент могут наступить самые огорчительные для нее перемены, что по этой причине много лет тому назад от него ушла жена с детьми, что его сыну почти столько же лет, сколько Наташе.
— Судите сами, имею ли я право?..
— Имеете, Петр Ананьевич, имеете. Я ведь знаю о вас больше, чем вы полагаете, и мне ничего не страшно…
— Не страшно? — переспросил он словно бы недовольно, а в действительности — она угадала по его глазам — благодарно. — Вот что, Наташа. Одевайтесь-ка, отвезу вас домой. Пройдет ночь, и утром вы сами не поверите, что такая блажь нашла.
Он по обыкновению проснулся рано. В домах на противоположной стороне Шпалерной не светилось еще ни одно окно. Все вроде бы было как всегда. И тем не менее внутри не переставала звучать какая-то бравурная мелодия. Он весь был наполнен словно бы беспричинной радостью, необъяснимым ликованием. Невозможно было оставаться неподвижным, была потребность что-то делать, каким-то образом освободиться от преизбытка энергии.
Он прошелся по коридору, напевая какую-то легкомысленную арию из оперетки, направился в кабинет, достал скрипку, стал играть «Серенаду» Брага. Играл и думал о Наташе. Она готова разделить с ним его судьбу, ее ничто не пугает: ни возраст его, ни вероятность лишений в будущем. Она любит его…
Им обоим от этого, должно быть, не уйти. Зачем же самообман? Зачем было напускать на себя вчера вечером эту стариковскую рассудочность, эту неуязвимость перед лицом жизни? Нужно быть самим собой.