Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове
Шрифт:
— Вы куда, господин?
— Я — Керенский, депутат Думы. Вот удостоверение.
— Позвольте. — Поручик повертел в руках документ, оглядывая при этом спутников думского депутата. — А эти господа?
— Привыкайте к слову «товарищи», — посоветовал офицеру Красиков. — С «господами» скоро будет покончено.
Александр Федорович неодобрительно взглянул на коллегу и объявил поручику: «Эти господа со мной». Произнес столь внушительно, что их пропустили без дальнейших формальностей.
Во дворце было суматошно и шумно, как и во всем городе. Солдаты парами перетаскивали куда-то патронные ящики. Словно бы
А из открытой настежь двери Екатерининского зала долетали голоса ораторов, рев огромной толпы, смех, пение «Марсельезы». Там хозяевами были рабочие и солдаты. Громадное помещение заполнили сотни, нет, — тысячи людей. И митинг здесь шел не один, а сразу несколько.
Красиков направился к ближайшей группе. Говорил молодой казак в кубанке. Он то и дело хватался за эфес шашки и кричал тенорком:
— Мы не отпираемся, есть грех на казацкой совести. Есть, никуда от него не деться. Только мыслимо ли век его нам на шею цеплять? Время ноне не то, и казак не тот. Слыхали, чай, кто возле Казанского собора в субботу за народ вступился и фараонов огнем разогнал? Может, кто не слыхал? Так я скажу: казаки наши!
— Правильно, казак!
— Долой фараонов!
Несколько дальше в центре другой группы речь произносил оратор совсем иного толка. Красивое породистое лицо, пенсне на шнурке, красный бант на пальто и резкий, царапающий ухо голос. Кое-что из его речи проникало сквозь митинговый гул: «долгожданная демократия», «новая государственность», «европейская конституция», «единство армии и народа».
За окнами стемнело. Вспыхнули две большие люстры. Народ все прибывал и прибывал. Петр Ананьевич огляделся. В океане человеческих лиц не увидел ни одного знакомого и отправился искать Соколова.
Николая Дмитриевича нашел он в соседней с кабинетом Родзянко двенадцатой комнате. Здесь было накурено так, что электрическая лампочка плавала в табачном дыму, как нерастаявшая льдинка в мутном весеннем потоке. На столе лежала раскатанная штука красного сатина и ножницы. Ткань публика резала на ленты для бантов и нарукавных повязок. Из соседних помещений кто-то вносил стулья и расставлял их рядами. Николай Дмитриевич сообщил Красикову:
— Как только соберется народ, проведем первое заседание Совета рабочих депутатов. Мы с Александром Федоровичем собирались начать в семь. Но вот Шляпников возражает, — он указал глазами на стоящего в одиночестве у стены человека в черном демисезонном пальто. — Он считает, что надо обязательно дождаться представителей от заводов.
— Правильно считает.
— Разумеется, разумеется. Но не забывайте, время идет, а революция все еще не имеет руководящего центра. А правые не теряют зря ни минуты. Уже создан Временный думский комитет. Мы же раскачиваемся…
— У нас был уговор ждать до девяти. — Подошел Шляпников, довольно молодой человек с худым нервным лицом. — Будем верны слову. Сколько соберется народа, столькими и ограничимся.
— Здравствуйте, товарищ Шляпников, — Петр Ананьевич протянул
Тот не дослушал, с подчеркнутой поспешностью отвернулся и, словно не заметив протянутой руки, торопливо возвратился на прежнее место у стены. Петр Ананьевич удивленно пожал плечами.
Первое заседание Петроградского Совета рабочих депутатов открылось в двенадцатой комнате Таврического дворца в девять вечера двадцать седьмого февраля. Вначале присутствовало около пятидесяти человек, пришедших на заседание явочным порядком от своих партийных организаций. Это по преимуществу были интеллигенты меньшевистского и эсеровского толка. Большевиков среди них, как и в Совете пятого года, оказалось не много.
Заседание открыл Николай Дмитриевич Соколов. Он произнес патетическую взволнованную речь. Собравшиеся наградили его аплодисментами. Вначале все шло слишком уж гладко. То и дело звучали рукоплескания, слышался доброжелательный смех. Постепенно, однако, с приходом депутатов от заводов и полков обстановка стала накаляться. С мест неслись недовольные выкрики, все чаще выходили ораторы в простой рабочей одежде и шинелях, и выступления их вовсе не походили на адвокатские речи в судебных процессах.
Из кабинета Родзянко появились думские депутаты Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Заняли места в президиуме. За спиной у Петра Ананьевича переговаривались большевики Залуцкий, Молотов и Шляпников. Особенно многословен был последний. Начинал он шепотом, но переполнявшая его озлобленность мешала ему владеть голосом. Красикову, впрочем, казалось, что тот не без умысла высказывается очень громко. Ядовито-желчные замечания Шляпникова были как бы предназначены для его, Красикова, ушей.
— Обратите внимание, — отчетливо шептал Шляпников, — сколько здесь «бывших»! Прибежали за «историческими ролями». Пока мы в подполье боролись, они своего не упускали. А сейчас в «вожди» рвутся…
— П-пусть рвутся, — слегка заикаясь, возразил Молотов. — Рваться — это еще в-вовсе не значит добиться цели.
— Все равно противно! Где у людей совесть? На их месте я бы сегодня постеснялся народу на глаза показаться.
Петр Ананьевич, задетый за живое, обернулся. Увидел нацеленные на него черные глаза Шляпникова. Сколько в них было презрения! Встретившись взглядом с Петром Ананьевичем, тот не отвел глаз. Напротив, так уставился, словно не в силах был шевельнуть головой.
На вид Шляпникову было лет тридцать. Следовательно, когда Красиков угодил в одиночку Трубецкого бастиона Петропавловки, ему не было и десяти. А ведь как беспощадно судит людей!
Выдвигали кандидатов в Исполком. Фамилии и партийные клички выкрикивали с мест без всякого соблюдения очередности. Соколов едва успевал записывать.
— Павловича!
Петр Ананьевич услышал вдруг свою давнюю партийную кличку и оглянулся. Ее выкрикнул кто-то молодым голосом в задних рядах. Шляпников помрачнел. На него с улыбкой взглянул Молотов.
— Павловича! — прозвучал тот же голос. — Пишите Павловича!
Неожиданно вспыхнула полемика по поводу представительства политических партий в Исполкоме Совета. Петр Ананьевич напомнил, как решался этот вопрос в пятом году. Неплохо бы, сказал он, применить этот принцип и теперь. Это предложение вызвало ярость оппортунистов, и особенно представителей мелких партий.