Шрифт:
Рисунок Валерия Мишина.
…Профессора встречали. Молодой человек в очках подхватил его чемодан, а приветливо улыбающаяся дама взяла профессора под руку и повела по длинному перрону к выходу.
Профессор тоже улыбался. Этот город был ему знаком — сравнительно небольшой южнобаварский город. Булыжная мостовая, крытые черепицей старинные дома, а рядом — громады из стекла и бетона.
Профессор смотрел направо-налево из окон автомобиля: да, многое переменилось с тех пор. Очень давно он здесь не был…
…Гостиница называлась «Глория», номер недорогой: не ванна, а душ, не полированная мебель, а пластик. Профессор раскрыл портфель, вынул термов пластмассовый подносик, банку растворимого кофе, клетчатую полотняную салфетку, разложил все это на широком подоконнике, заменявшем в номере стол. У профессора были свои причуды. Путешествуя, он возил с собой повсюду еще и деревянную собачку, сделанную довольно коряво одним деревенским плотником. Эта собачка как бы олицетворяла для профессора домашний уют — то, что вот эта комната или любая другая станет временным его пристанищем, и он не намерен жертвовать своими привычками, в каком бы городе, в какой стране ни оказался.
А привычек у профессора за его шестьдесят с лишним лет накопилось немало. Ему приходилось часто разъезжать, и, возможно, по этой причине он быстро обживал гостиничные номера, легко ориентировался в незнакомой местности. Любопытство его к новым городам, к жизни их обитателей было весьма умеренным — он столько уже повидал! В его почтенные годы впечатлительность могла оказаться даже вредной, и профессор искал вокруг не новизны, а скорее сходства с чем-то уже известным.
Номера в гостиницах были в общем-то однотипны — то есть все их роднила стоимость. Профессор был не то чтобы скуп — просто привык обходиться малым. Роскошествовать он считал дурным тоном. Рестораны, к примеру, были ему ну просто-таки ненавистны. Ненавистна сама обстановка в них — показная, неестественная. Угодливость или, напротив, хамство официантов, нескромное разглядывание посетителей, ожидающих, пока им принесут еду, — кусок в горло не лез.
Нет, профессор предпочитал кафе, где было куда демократичней и все спешили, занятые только собой. Профессор съедал свою диетическую котлетку без гарнира, выпивал стакан молока и уходил вполне удовлетворенный. Бутерброд с сыром или ветчиной, завернутый в пергаментную бумагу, он клал в портфель, чтобы вечером у себя в номере спокойно поужинать. Костюм профессора не соответствовал никакой моде. Это был именно его костюм: пиджак со множеством карманов и довольно узкие брюки. Да, еще шляпа — только профессор такую носил. Его можно было узнать издалека: узкоплечая фигура в чудной, сплюснутой блином шляпе и длиннополом светлом плаще. В одежде, да я манерах профессора была какая-то чрезмерная аккуратность, педантичность почти комическая — как он поправлял мизинцем свои очки в тонкой металлической оправе! А уголок белого, будто картонного платка в карманчике его костюма! Профессор вовсе не находил в своем поведении ничего забавного, никого и не собирался смешить. Просто он родился больше шестидесяти лет назад, а за это время столько всего переменялось во взглядах людей, в привычках их и во вкусах!
Когда к профессору обращались, он слегка наклонял вбок голову, изображая вежливое внимание. Но взгляд его серых, спрятанных за толстыми стеклами очков глаз был рассеян. Профессор о чем-то своем думал и никого туда, к себе, не пускал. Так уж сложилось: профессор жил один и привык, давно привык к своему одиночеству. Когда-то у него была семья, жена и дети, но он об этом ни с кем не говорил — не мог говорить.
Профессор шел по булыжной мостовой, скользкой от недавнего дождя, и старательно глядел под ноги. Люди его не интересовали — какое ему было дело до них! Чужие люди, чужие судьбы, и город этот тоже чужой. Хотя он и бывал здесь — ах, как давно это было…
Этот город. Булыжная мостовая. Домики, крытые черепицей. Занавеси на окнах. За занавесками — люди, их скрытая от посторонних взглядов жизнь. И тогда обитатели этих домов прятались за крахмальными занавесками — не знали, делали вид, что не знают о том, что творится вокруг. А не знать было нельзя. Слишком громко орали репродукторы и топали по мостовой солдатские сапоги!
Этот город… Профессор шел не поднимая глаз, не желая видеть, знать, что сейчас за этими занавесками. Не для того он приехал сюда — не вспоминать приехал.
Горничная в гостинице сообщила, что в его отсутствие звонили, сказали — позвонят поздней. Профессор слушал, склонив голову набок, по-птичьи. Горничная была пожилая, наверно, одних с ним лет. И, возможно, она тоже жила в этом городе тогда. Мыла, терла свои окна, крахмалила занавесочки, в то время как ее муж или сын гулко чеканили шаг…
— Благодарю вас, фрау, — сказал профессор и пошел по длинному гостиничному коридору мимо ряда высоких белых дверей. Открыл ключом свой номер, вошел: на подоконнике ждала деревянная собака с желтым пуговичным глазом.
Зазвонил телефон, профессор произнес несколько фраз, в основном «да» и «нет». Встал, надел свой длинный светлый плащ и вышел.
…А город, хотя профессор и не желал замечать ничего вокруг, был очень красив — старинный немецкий город. И при взгляде на эти средневековые улочки, узкоплечие, островерхие дома — точно иллюстрации к давным-давно знакомой сказке — даже самое бедное воображение оживало. Но профессор шел, хмуро опустив глаза. Он слишком хорошо знал этот город, и ему было что здесь вспомнить — не по туристским справочникам. Он помнил расположение домов, улиц, поэтому самым кратчайшим путем вышел к собору. И только тогда взгляд его метнулся вверх. Профессор замедлил шаги: да, это была достойная встреча.
Пустынная площадь — и громада собора, будто вынырнувшая из-под земли, стихийно, никем не запроектированная. Такой собор не мог быть задуман как центр аккуратненького, почти игрушечного немецкого города — наверно, он вырос сам по себе. Много столетий назад горожане проснулись утром и увидели на площади его шершавые стены. Кто из их современников мог замыслить такое? А может, собор этот возник после вулканического взрыва? Сталактитовые сказочные пещеры — их ведь тоже никакой архитектор не создает, природа сама выдумывает. Профессор стоял у его подножия, медля, как бы не решаясь подняться по плоским широким ступеням лестницы.
Собор был пуст, и шаги профессора по каменным плитам гулко отдавались во всем здании. Служитель поклонился и молча указал на низкую дверь. По винтовой, скрытой в стене лестнице профессор поднялся на хоры. Над ним, тускло светясь матовыми трубами, нависал орган. Профессор стоял совсем крохотный рядом с такой махиной, стоял, будто забыв, зачем сюда пришел. Взгляд его серых, в старческих набрякших веках глаз был рассеян. О чем-то профессор думал, чего-то ждал… Потом снял плащ, пиджак, остался в одной рубашке, перехлестнутой узкими подтяжками. Раскрыл створки органной кафедры: тройной ряд мануалов, справа и слева регистровые рукоятки, кнопки, рычаги — точно пульт счетно-вычислительной машины. Странное сочетание: эта пультовая аппаратура и барочная пышность органа.