Кондратий Булавин
Шрифт:
Воевода думает о том, что надо немедля предупредить этих спесивых господ о начавшемся на Хопре воровстве… да, кстати, собрать провиант для ратников… да попытать о дворянском ополчении из их недорослей и приживалов… Жестокосердием вотчинников возмущение мужичишек воздвигается, пусть и потрудятся себя охранить.
Волконский снова ночью не спит. Сидит за столом, кряхтит, готовит письма. А в окнах тревожно отсвечивает далекое зарево. Где-то полыхает помещичья усадьба.
…Боярин Иван Петрович Салтыков свыше пятнадцати лет проживал в своем родовом селе. Отец его, Петр Михайлович, любимец царя Алексея Михайловича,
Сельская жизнь боярина Салтыкова не очень удручала. Безмерно богатый, тщеславный и властный, он чувствовал себя здесь по крайней мере владетельным князем. Окруженный белокаменной оградой двухэтажный с колоннами дом походил на дворец. Рысистые лошади собственного завода славились на всю Тамбовщину. В охотничьих сворах насчитывалось несколько сотен породистых гончих и борзых собак. Праздничные приемы у Салтыкова обставлялись с царским великолепием. Крепостные слуги выполняли любую прихоть хозяина. Малейшее ослушание жестоко каралось, часто из конюшен наказанных выносили замертво.
Слух о появлении в Пристанском городке воровских казаков боярина Салтыкова не испугал. Он вооружил на всякий случай дворовых, выставил караулы вокруг села и на этом успокоился. Грозный владыка многих тысяч крепостных крестьян слишком презирал своих подданных, чтоб расстраивать себя мыслями о возможном соединении крестьян с бунтовщиками…
Приехавшего от козловского воеводы подьячего Лариона Силина принял боярин милостиво, посадил с собой обедать и даже пошутить изволил:
— Небось со страху перед ворами князь Григорий в штаны напустил…
— Сила воровская огромна, боярин, утушить сей огонь вспыхнувший нелегко, — заметил подьячий. — Воевода одну токмо надежду питает на дворянское ополчение…
— Удумал! — фыркнул сердито Салтыков. — Воинской силой завсегда бунты смиряли, а не дворянским ополчением.
— Так-то оно так, — сказал подьячий, — да где воинскую силу-то взять? Шведы на рубежах отечества, сам ведаешь… А коли пришлет государь недавно собранные рекрутские полки, они для отпору бунтовщикам не годятся, ибо у многих рекрут в воровском собрании братья и свойственники… Того ради князь Григорий Иванович и велел мне говорить с тобой, боярин, чтобы вступал ты с недорослями своими в ополчение…
Салтыков гневно стукнул кулаком по столу:
— Не бывать! Салтыковы при четырех царях ближними были. Нам с ворами биться низко.
Ларион Силин, зная крутой нрав хозяина, немного помолчал, потом со вздохом вставил:
— Так-то так, милостивец, да кабы хуже не было… Князь Одоевский тоже в ополчение идти не захотел, а ныне воры деревеньку его сожгли, а самого утопили…
Сообщенная новость произвела на боярина впечатление, он даже в лице изменился:
— Ты что, Ларион Иванович? Шутишь?
Подьячий, пряча под усы усмешку, подумал: «Подожди, я тебя допеку, не так еще запоешь». А вслух произнес:
— Я ж сказываю, боярин, кабы-де хуже не было… Ежели Кондрашку у нас не смирить и не удержать, их воровской намерок размножится, дуровство по всей Руси пойдет. Уж и ныне, откроюсь тебе, за Тамбов и Воронеж опасаемся.
— Господи Исусе! Неужто так, Ларион Иваныч?
— Воистину так, боярин…
— Гм… Придется, пожалуй, ехать…
— Придется, милостивец, — кивнул головой подьячий. — Ополчения все равно тебе не миновать.
— Какое там ополчение! Воевать мне негоже. Поеду с воеводой говорить, как от воров вотчину свою обезопасить…
— Воевода не поможет. С двумя драгунскими ротами супротив воровской орды не пойдешь. Да и тебя, боярин, укрыть от ополчения князь Григорий Иванович не посмеет…
— Ты какие это темные загадки мне загадываешь? — нахмурился Салтыков.
Подьячий наклонился к нему и, понизив голос до шепота, промолвил:
— По старому дружеству открою тебе, боярин… На подозрении ты ныне состоишь. Из Москвы тайная бумага прислана. Велено строго сыскать, как ты государевым указам противенствуешь, недорослей своих от военной службы укрываешь, а Ивашку-холопа до смерти батогами застегал…
— Облыжные слова! Поклеп! Я в смерти Ивашки не повинен!
— Мы-то верим тебе, боярин, а посланцы государевы не верят. Его царское величество не раз указывал руду искать со всяким прилежанием, дабы божье благословение под землей втуне не оставалось. А сыщики, вишь, проведали, будто бы ты, не желая для отечества трудиться и заводы строить, за то Ивашку и застегал, что тот руду обрел…
Салтыков не выдержал, схватился за голову, застонал:
— Ох, время тяжкое! Прежде цари православные не так жили, не так поступали. А этот словно подмененный какой. Все государство разворошил. На болоте город строит. Лучших бояр на колья посажал. Басурманские порядки заводит. Скоро от веры православной отвращать станут…
— Вот и этакие слова твои непотребные государевым сыщикам ведомы, — сказал подьячий, — как же воеводе от царского гнева спасти тебя?
Салтыков вытер платком вспотевшую шею, признался:
— До сердца довели. Истинно говорю: ума не дам, что делается? Кругом плохо. Одни расстрой великие зрю, и куда прибегнуть, не ведаю… Ужель того хотят, чтобы старый род Салтыковых в бесчестии сгинул?
Подьячий, пощипывая по привычке бороденку, подсказал:
— В ополчение иди, боярин. Единый путь вижу, како царский гнев избыть и чести не утратить… Может, смерть честну примешь, боярин, а с мертвого токмо и не взыщут.
— Ан врешь, врешь! — перебил Салтыков. — И с живого не взыщут, коли ты поможешь…
— В толк не возьму, боярин, о чем ты речь ведешь? — удивился подьячий.
— Правая ты рука у воеводы, Ларион Иваныч. Ведаю: и оправить меня перед Москвою сумеешь и от ополчения избавить… А я за услугу сию ста червонных не пожалею.
Подьячий испуганно замахал руками:
— Что ты, опомнись! Ныне за малую корысть смертью наказуют, а за взятки и лихоимство — страшно молвить. Нет, уволь, боярин, мне своя голова дороже твоих денег.