Конец Большого Юлиуса
Шрифт:
Так гласила последняя инструкция, переданная Робертсом через капельдинера для Горелла. Она теперь лежала перед Смирновым.
Через несколько часов капельдинер передаст портному капсулу с донесением. Выдержит ли старик? В том, что капельдинер не предаст, Смирнов был уверен. Но он может заволноваться, выдать себя…
Смирнов не сомневался в искренности раскаяния старого капельдинера. Думая о нем, полковник почему-то всегда вспоминал, как три года назад его младший сын Алешка еще в девятом классе школы, падая с турника, сломал ногу.
Перелом оказался тяжелым, во многих местах. О том, что
Ногу сохранили, но укороченная, вывернутая, она перестала служить. На Алешу это подействовало гораздо сильнее, чем опасались родители. Юноша сутками лежал на спине, уставясь в стену злыми, растерянными глазами, отказывался видеть товарищей, отворачивался, когда с ним заговаривали.
— Значит, все-таки — судьба! — яростно сказал он однажды ночью отцу. — Значит, против судьбы не пойдешь!
— Балбес! — заставил себя грубо огрызнуться Смирнов, в то время как ему хотелось закричать в голос и разбить в щепки все вокруг себя. — При чем тут судьба? Инструктор тебе говорил, что без подготовки нельзя заниматься на турнике? Нет, ты не отворачивай физиономию, ты имей мужество отвечать правду! Запрещал тебе инструктор одному лазить на турник?
— Ну, запрещал… — слабо сказал Алешка и, как в детстве, «карнизиком» оттопырил нижнюю губу, чтоб поймать слезы.
— А ты что сделал? — сам еле удерживаясь от слез, отчитывал сына полковник. — Спина слабая, ноги неразвиты, он самоучкой «солнце» решил крутить! Ты спину мог сломать, ты чудом на ногу упал всей тяжестью! Во всем, брат, есть логика! Отказался принимать опыт общества, поступил по-своему — имей мужество нести последствия самовольщины…
Да, все это относительно легко было произносить под горячую руку! Но полгода Смирнов ни на секунду не забывал о своем горе. На улице, на работе, даже в минуты опасности — иногда сильнее, иногда милостивее — болела в нем мысль об Алешке.
А когда он возвращался домой и видел похудевшего, как-то сразу вытянувшегося Алешку, неумело скачущего на костылях по квартире, сердце начинала рвать такая боль, что не всегда хватало даже его уменья справляться с собой. Жена оказалась сильнее. В сорок втором году райком направил ее заведовать детским домом для сирот фронтовиков, с тех пор через ее руки прошло много тяжелых ребячьих судеб, и многие из них выправились. Она вела себя так, будто ничего в семье не случилось, и даже в магазин за покупками посылала Алешку как прежде, не считаясь с его костылями. Смирнов понимал, что она ведет себя правильно, не позволяя укрепиться в душе Алешки сознанию своей неполноценности, понимал — и мучился еще больше.
Думая о старом капельдинере, он понимал, что этот одинокий человек, проживший сложную, неудачную жизнь, обезумел от боли и страха За сына и совершил преступление. Но в то же время в характере этого человека нашлись силы осудить себя за слабость и прийти с повинной. Очень важен был также момент, в который проснулось в нем чувство ответственности, — это случилось после выпивки с портным, когда он почувствовал в словах портного угрозу Родине, угрозу народу.
Нет, старик должен справиться!
Отложив в сторону инструкцию, Смирнов направился к Захарову.
Когда
— Чудак ты, понимаешь! — раздосадованно говорил Захаров посетителю. — Разве на хорошие дела этак деньги швыряют? Честный человек, он обязательно трудящийся, а трудящийся копейку уважает! Что ж ты раньше не пришел?
— Так я все думал… — заикался от растерянности парень. — С одной стороны, вроде будто ничего особенного нету. Торопился человек, ну и попросил через светофор прыгнуть. А с другой стороны, если здраво рассуждать, выходит, что я деньги взял за незаконное дело. Нарушение одним словом!
— Значит, он тебе сначала сто дал, потом еще сто?
Смирнов кивком дал знак капитану продолжать беседу и присел рядом к столу.
— Сначала-то он мне повесил на баранку сто рублей, когда еще через светофор прыгали! — старательно объяснял парень. Он даже бровями двигал от усердия, стараясь объяснить все как можно понятнее. — А второй раз он вдруг пристал: «Обгони — мне надо посмотреть, кто во второй машине сидит!» — Я говорю: «Здесь нельзя обгонять». Тогда он опять сотню на баранку вешает…
— И ты обогнал?
— Ну да… Чего ж я теперь буду запираться? Виноватый в этом деле. Мне и батька сказал, пускай они там как хотят, а ты говори все, как было…
— Значит, ты с отцом советовался. А кто у тебя отец?
— Тоже водитель. Только он на грузовой, хлеб возит. Он, значит, съездил к своему братану, к моему, значит, дядьке, посоветоваться, и дядька тоже сказал: «Пускай Борька сейчас же идет, куда надо, и все рассказывает, — говорит. — Мало ли какие люди есть? При теперешней международной обстановке от них всего можно ждать…»
— Значит, и с дядькой советовались… А дядька кто будет?
— Преподаватель в военной академии, артиллерист.
— Деньги у тебя целы, те, что этот тип дал?
— А как же, целы! Мне батька сразу сказал: «Положь и не трогай те деньги!» Вот!
— Хорошо! Значит, давай еще раз, все по порядку. Сначала свез ты его на Большую Грузинскую.
— Ага! Он, значит, сперва ко мне сел, на второе сиденье. А когда мы на Большую Грузинскую завернули, первая машина к дому подошла и остановилась. Клиент вышел, стал расплачиваться. Вторая машина прошла мимо, не останавливаясь, и мой, значит, говорит: «Следуй за второй!» Ну, я потянул за второй машиной. Теперь клиент со второй машины на ходу соскочил и уже нам навстречу идет. Я его в кабине приметил, когда машину обогнал, такой молодой человек, в белой тенниске, волос светлый. А теперь он идет, вроде прохожий. И вот тут мой, как кошка, через сиденье назад перескочил и в заднее стекло смотрит…
Я ему, конечно, говорю: «Гражданин, что же это вы, вроде не пьяный, а позволяете себе!» Он смолчал, и я чего-то смолчал, не стал с ним заводиться… Потом он командует: «Вертай сейчас же назад!» Я развернулся, поехали назад. Такси, которое первое, еще около дома стояло, клиент все расплачивался, как видно, со сдачей никак не могли разойтись. Ну, мы проехали мимо, вышли на Пресню, и тогда мой говорит: «Ладно, давай к Эрмитажу!..» Я его свез в дом двадцать семь около Эрмитажа…
— А почему ты дом запомнил? — спросил капитан Захаров.