Конец черного темника
Шрифт:
«Если уж нет средства от пьянства, то должно напиваться в месяц три раза. Если — один раз, то это лучше. Если совсем не пить, что может быть почтеннее? Однако где ж мы. найдём такое существо?! Но когда бы нашлось такое существо, то оно достойно всякого почтенья...»
«Ишь, чёрный кумысник, шакал степной, упрекнул...» — с неприязнью подумал Дарнаба о непьющем вина Мамае: закрыл глаза — и вдруг представились белые паруса «Святой Магдалины» и светлый песок на берегах синего Лигурийского моря и Генуэзского залива, и чуть не стошнило, когда кто-то из ордынцев перед соседней юртой затопил печь, набив её сухим верблюжьим помётом, чтобы сварить баранью похлёбку.
Пока
Дарнаба, увидев этих придворных, подумал: «Сколько же каждому из них надо иметь хитрости и подлости, чтобы завоевать благосклонность великого хана не на поле брани, а на мягких дворцовых коврах?!»
Думая так, Дарнаба просто забыл о себе... Ведь благосклонность сильных мира сего он тоже добывал не в кровавых сечах!..
И юрта, установленная посреди великолепного дворца, была такой же, как и во времена Бату-хана: барсовая, с белым верхом, с высокой пикой, увенчанной рогами буйвола, с пятиугольным знаменем и девятью конскими хвостами, огороженная волосяным канатом на пяти золотых столбах. И перед входом в неё горели огни на сложенных из камней жертвенниках. Между ними должны были проходить все, являющиеся на поклон к великому хану. «Огнём, — говорили монголы, — очищаются преступные помыслы и отгоняются приносящие несчастье и болезни злые «дивы», вьющиеся вокруг злоумышленника».
Но Мамай ввёл ещё один ритуал, который не был даже у внука Потрясателя Вселенной: каждый, пройдя очищение огнём, должен был обернуться и поклониться до земли, воздев руки к небу, тени великомудрого Чингисхана. «Царь правосудный» с некоторых пор стал старательно следовать его бессмертным заветам, вот почему и нашёл Дарнаба в своей юрте изречение из «Ясы» о пьянстве.
Очистительный огонь родился якобы при отделении неба от земли: от луча солнца родился и сам Потрясатель Вселенной. По преданию, он зачат был от солнечного луча, упавшего на лоно его матери. Он явился между монголами по воле голубого и вечного неба, он — символ бессмертной души всего народа.
Поклонившись тени его, прибывшие гости должны потом преклонить колени перед Мамаем, как если бы это был внук Чингисхана — сам Батый.
Мамай, как отмечают летописцы, накануне похода на Москву, в году 1380-м, «хотяаше второй Батый быти и всю Русскую землю пленити». Для того и «нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел, якоже хотел».
Сразу по приезде Дарнабе доверительно сообщил знакомый меняла-перс такую новость: епископ христианской церкви в Сарае старичок Иван в одной своей проповеди сравнил «царя правосудного» с Бату-ханом. А вслед за Иваном это же повторил и католический проповедник, и мусульманский мулла, значит, попам на то было дано указание свыше.
«Кто же так ловко наводит этого бурдюка Мамая на подобные мысли?.. — подумал с ревностью Дарнаба. — Ишь, даже о тени рождённого от солнечного луча вспомнил. А не ты ли, пользуясь моим ядом и моим кинжалом, травил и резал его потомков?! Да, кто-то, зная мои заслуги перед Мамаем, старается оттереть меня подальше от уха великого хана. Разве иначе напомнил мне бы Мамай изречением из «Ясы» о вреде пьянства, так зло насмеявшись... Интересно, кто же этот человек?.. Надо присмотреться. А урок с пьянством пойдёт мне впрок: отныне, как и прежде, самым любимым моим напитком должен быть вот этот...» — вынув из потайного ларца пузырёк с ядом, Дарнаба посмотрел его на свет, пробившийся через полог юрты.
...Узнав от Дарнабы, что поцеловать край его халата жаждет один бывший шаман, Мамай мотнул головой, словно хотел отмахнуться от мухи: золотая серьга в правом ухе угрожающе звякнула...
Пришлось Дарнабе рассказать о просьбе поподробнее.
Услышав о девушке несравненной красоты, которая привезена ему в подарок, Мамай поморщился: мало ли юных красавиц в его райских садах рвут для него спелые яблоки?! Хотя новая, конечно, не помешает, тем более, что он заскучал...
— Шаман, — закончил рассказ Дарнаба, — привёз тебе, великий хан, голову одного из тысячников, опозоривших себя в битве на Воже. Она принадлежит Булату, который скрывался от гнева твоей милости как последний трус в русских лесах. Каракеш и просит дозволения бросить эту презренную голову к твоим ногам, великий хан.
— Дозволяю, — прохрипел Мамай.
9. ЗВЕЗДА СЕВЕРА
А женщина Зухра, наряжая Акку в прелестные одежды, купленные Музаффаром на деньги Каракеша, думала иначе: что значат головы поверженных, когда миром в конечном счёте вершит красота?!
Так думала Зухра [63] , протягивая Акку белые атласные шаровары с золотым поясом и золотой застёжкой, в которую был врезан мелкий жемчуг. Зухра застегнула пояс на чистом, как лесной снег, девственном животе Белого Лебедя, чмокнула её в пупок, подняла глаза на девушку и увидела в васильковых глазах слёзы:
63
Зухра — персидское название планеты Венера. По легенде, женщина за красоту и игру на чанге взлетела на небо. Чанг — струнный ударный музыкальный инструмент.
— Ну что ты, милая? Не ты первая, не ты последняя. А ведь я тоже не сразу женой Музаффара стала: с четырнадцати лет по гаремам, да Бог милостив — сейчас живём с мужем душа в душу. Он у меня умный... Купил, и живём.
Акку заплакала ещё пуще. Вспомнилась ей Священная ель, добрый край белого снега и вечнозелёные травы вокруг озёр, вспомнились только с виду суровый дедушка Пам и милый сердцу дядюшка Стефан, который научил её истинной вере. А здесь хоть и хорошо с ней обращаются, но вот одевают её в порты, как мужчину. Видела она, что в этом городе все: и мужчины, и женщины одеты одинаково. А ведь дядюшка Стефан внушал ей:
«Мужем не достоить в женских портех ходити, ни жёнам в мужних».
— Не плачь, моя джаночка [64] . Нельзя вернуть пущенную стрелу, так и тебе свою свободу. Но ты ещё будешь счастливой, — утешала девушку добрая женщина. — Ты сама скоро поймёшь, что твоё счастье и богатство — твоя красота: вон какие крепенькие и кругленькие твои груди, как самые лучшие плоды персика... Когда меня впервые взяли в гарем, у меня были такие же... А теперь я своими могу выкормить и верблюжонка, да не дал Бог нам с Музаффаром детей... А ты будешь жить в царских покоях, наш Белый Лебедь. Не плачь.
64
Джан — нежное обращение, означающее по-персидски «жизнь», «душа».