Конец черного темника
Шрифт:
В ночь Христова Воскресения Игнатий тоже не спал: всё гонял нахальных крыс, которые пищали, вертелись и не залезали в норы. И вдруг донёс ветерок колокольный звон: Игнатий вслушался в него — звонили в двух православных церквах, и чудно было слышать этот звон вдали от родной земли, в местах, пропахших полынной горечью. Перекрестился Стырь, и слёзы навернулись на глаза. Но тут над ямой склонился кто-то, и на пол возле ног Игнатия упал какой-то свёрток. Он поднял его, развернул тряпицу и увидел при свете далёких звёзд иконку с изображением Христа. Повертел в руках, сунул за пазуху.
Утром
...Уже отъярились колокола на христианских церквах, и теперь их медно-красные языки словно прилипли к чугунной гортани: тишь да небесное сверху свечение. Сейчас бы православному человеку разговеться в праздник золотым яйцом и запить бы сычёным пивом, а там и сосуд зелёного вина, что настояно с осени на лесных травах, не помешал бы. А потом отломить бочок кулича, помять в твороге и похристосоваться с первым встречным доброй души христианином, поцеловав его прямо в уста: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» — ответит добрая душа.
Представил этакую картину Игнатий, ворохнул по горлу заострившимся за время сидения в яме кадыком и тут услышал наяву эти слова, произнесённые про себя: «Христос воскресе!» — «Уж не помешался ли?!» А может ветер, что шелестит полынной степной травой, прилетевший из родной стороны, принёс их, сказанные матушкой... И вспомнилась белая берёзка, что стоит под окном её избы в замосковной слободе. Забелелась теперь берёзка корою и набухли на её ветках почки: вот-вот лопнут и появятся зелёные бутончики... А высокое голубое небо с облаками полощется в водных просторах реки Яузы, по берегу которой бегал босиком, сшибая пальцами ног красно-сиреневые головки клевера.
И снова кто-то внятно сказал:
— Христос воскресе!
Поднял голову Игнатий и — о чудо! — увидел, что летит ему прямо на голову золотое яйцо, словно вон с того, начинающего розоветь в лучах восходящего солнца облака. Он поймал его и долго смотрел из своей ямы в глубинную темь высокого неба и всё думал о том, кто же тот добрый человек, что кинул ему иконку, пасхальное яйцо, и кто такой Музаффар, который должен помочь ему, узнику ханского поруба.
Прислушался: и снова была тишь, только шелестела полынь-трава. «Кто же?!»
Яйцо Игнатий очистил и жадно проглотил, не просыпав и крошки. Ткнул сапогом выскочившую на запах крысу, она перевернулась в воздухе, упала на земляной пол и, очухавшись, юркнула в нору.
Да, тихо: кажется, и стражников наверху нет, превратиться бы в птицу и взмыть! Оглядел стены.
«Варвары, а поди ж ты, кое-что умеют... Смотри, как стены замостырили, — аргал да глина затвердели так, что не колупнёшь, чтоб ямку для пальцев ступни выдолбить, да и чем колупать?! Железную застёжку от пояса и ту, черти, отобрали, перед тем как в яму сунуть... Так что вылезти отсюда самому, без чужой помощи, и помышлять нечего, — раздумывал Игнатий. Спохватился: — Во оказия, в такой час чертей вспомнил... Ироды!» — Стырь перекрестился, отпил из кумгана, закрытого медной крышкой, воды, сел в уголке поруба и задремал.
Сквозь дрёму услышал шум наверху, гортанные крики, за ворот посольского кафтана посыпалась земля, и вдруг около ног Игнатия шлёпнулось окровавленное тело. Стырь кинулся к нему — увидел: мальчишка, весь избитый, с рассечённой бровью, но по одежде, хотя и разодранной, видать, не из простых. Приложил ухо к сердцу, радостно ощутил — бьётся. Живой...
Но как удивился Игнатий, когда мальчишка на родном языке, на котором говорят светлоокие, крепконогие русы, попросил:
— Пи-и-ить!
Слава Христу, воскресшему в это утро! Вода ещё была в медном кумгане. Стырь поднёс его к губам мальчика. Тот поцедил немножко воды сквозь зубы и откинул голову на руки Стыря, поддержавшие её.
Живой! Русич! Глаза Игнатия сияли восторгом...
11. КОСТРЫ У ДВОРЦА
Музаффар, прижимая под кафтаном верёвочную лестницу, вприпрыжку перебежал площадь перед мусульманским минаретом, выстланную чёрным гладким камнем, и тут услышал, как над ханским дворцом зазвучали медные трубы, играя боевую тревогу. На белых и вороных лошадях гарцевали перед ханским дворцом воины конной гвардии Мамая с обнажёнными кривыми мечами, а тургауды длинными копьями разгоняли толпу собравшихся в этот ранний час.
Над куполообразным верхом дворца, увенчанным зелёным хвостатым знаменем, истаивали в первых лучах солнца тёмные длинные облака, похожие на мутные степные реки.
Меняла-перс остановил пробегающего мимо знакомого купца, спросил:
— Почему — тревога?
— И-и-и — не спрашивай, беда... — купец потащил Музаффара за широкий рукав кафтана подальше от конной гвардии и тургаудов.
Только оказавшись за глиняным дувалом какой-то кумысханы, он заговорил, всё ещё не отпуская рукав перса:
— Великий повелитель, да поможет нам Аллах, в страшном гневе! Он приказал Акку... Ты знаешь Акку, которую привезли в великоханский гарем из страны вечного снега?.. — спросил купец и ещё крепче вцепился в рукав кафтана. Музаффар усмехнулся: «Ещё бы не знать!..» — но вслух, конечно, ничего не сказал. Купец едва слышно произнёс: — Повелитель приказал наполнить мешок камнями, посадить в него Акку, зашить и до захода солнца бросить в Итиль на съедение речным ракам...
— Ты в своём уме? — громко воскликнул перс, — Белого Лебедя — эту луноподобную, розу в саду Аллаха, этот нектар в хоботке пчелы — и в мешок?! Не рёв ли медной боевой трубы лишил тебя разума?.. Очнись.
— Тише, Музаффар, тише... Ты напрасно не веришь мне... Мы с тобой люди торговые, знаем друг друга давно, и я бы не стал тебя, Музаффар, потчевать новостью, которая не стоит и выеденного яйца, пусть это даже яйцо степного беркута... Говорю сущую правду, а мне поведал её мой зять — богатур из конной гвардии Мамая.
И купец рассказал следующее...
Фатима, взятая кааном присматривать за Акку, к русскому мальчику прониклась ещё большим чувством, когда он нарисовал и её портрет, подарив со словами: