Конец черного темника
Шрифт:
На попойках, кои часто случались у Мелика, поднимали полные кубки перво-наперво за здоровье государя Дмитрия Ивановича, за государыню Евдокию, за княжичей и княжну Софью, за митрополита, по отдельности за знаменитые лица, приближённые к великому князю, за русское победоносное оружие и наконец за каждого из присутствующих. А их — ой как много! Не опорожнить кубок вина за поимённо названных — значило оскорбить прежде всего хозяина и проявить неуважение к дому, не желать ему добра, а так же и тому, за чьё здоровье отказывались пить. У себя Мелик начинал первый и неотступною просьбою заставлял выпивать до капли. Постепенно
Но живя с открытой душой, не менее того отличался бывший начальник сторожи и своей сметливостью. Если нужно, многих хитрецов обводил вокруг пальца... И вот такого удальца Дмитрий Иванович отправил из Коломны в тыл Мамаевой Орды во главе особой конной разведки. Во всём походили на своего боярина и десяцкие Афанасий Кренин и Пётр Горский.
В отряде насчитывалось двадцать три бойца вместе с вожаками.
На рассвете, переправившись через Оку, они вскочили на гривастых коней, и вскоре грязно-белый густой туман, осевший в травах по грудь человеку и стоявший в приречных кустах и деревьях, поглотил их. Только слышно было, как чавкала под лошадиными копытами набухшая за ночь росой земля.
Афанасий Кренин — белокурый, с мягкой бородой молодец, голубоглазый, с лицом приветливым; лишь резко очерченные ноздри прямого носа, жёсткие морщины вокруг рта да в плечах косая сажень говорили о том, что он — прирождённый боец, и, когда сходился с врагом на поле брани или встречал его в укромном месте, глаза делались стальными, и сердце не знало жалости... Как и Мелик, владел татарским. Выскочив на пригорок, он попридержал коня, подождал второго десяцкого, Петра, по внешности полной противоположности Кренину: темноватого лицом и волосами, с карими глазами, без бороды, но одного роста с Афанасием и Семёном Меликом, отличающегося молчаливостью и сосредоточенностью в мыслых. Говорил мало, но в разведке делал много и хорошо...
— Пётр, — обратился к нему Афанасий, — разделимся давай, скажем Семёну, а то мы скопом всех распугаем, а на Воже встретимся. В том месте, где порешили Бегича...
Доложили об этом Мелику, тот дал добро, оставшись с десятком Горского: наказал Кренину — с разведкой противника в бой пока не вступать, а если появятся основные отряды Орды Мамая, следить за ними, не спуская глаз...
Теперь поскакали порознь, круто забрав по берегу реки вправо и удаляясь в сторону Пронска, откуда недавно привёл свою рать Даниил, сподручник в битве на Воже, которого разведчики Мелика, как и все москвичи, особо уважали за ум, храбрость и преданность.
В деревни и сёла старались без нужды не заезжать, завёртывали лишь, чтобы разживиться хлебом и разузнать: заглядывали ли конные разъезды ордынцев? А пока набеги незваных гостей, слава Богу, не отмечались... Поэтому по ночам, не хоронясь, разжигали костры, но стражу выставляли.
Афанасий своих десятерых бойцов привёл на Вожу в середине дня, когда вдруг погода, дотоле им благоприятствовавшая, переменилась — пошёл по-осеннему холодный дождь, хотя до конца лета оставалось ещё две недели.
Разведчики — народ ушлый; стреножив лошадей и пустив их пастись, тотчас удобно закопались в сенных стожках, так и неубранных с приречного луга. «Зачем? — рассуждал рязанский смерд. — Всё одно ордынец придёт сюда и заберёт с сеновала или пожгёт...»
Такое мышление давно приобрёл бедный рязанец, живя между Москвой и Диким полем...
Лето ещё брало своё, и вскоре выглянуло из-за туч солнце и, сидя в стожках, разведчики, хотя и укрылись с головой, но отчётливо услышали пение... Оно исходило от границы соседнего хлебного поля.
Афанасий отодвинул клок сена от глаз и представились его взору девицы и бабы. «Откуда?! Мы как сюда приехали, ни одной живой души не встретили...» А потом догадался, в чём дело, толкнул в бок Никиту Чирикова:
— Глянь, поселянки пришли последний сноп наряжать... Вон та, видишь, кокошник на него примеряет?.. Мать честная, целовал бы да голубил! Хороша, право хороша-а! И без косы [97] ... В самый раз. По мне. А если ещё и вдовушка, то вообще — во! — и Афанасий, выпрастываясь потихоньку и незаметно из стожка, поднял кверху большой палец...
97
Русские девушки до замужества носили толстую косу, замужние убирали ее под кокошник.
Никита захохотал, зная озорной по части замужних женщин характер своего десяцкого, сам не единожды выручал его в потасовках, устраиваемых ревнивыми мужьями.
— Да ведь седни дожинки, Афоня, праздник на селе.
— Кому праздник, кому будни...
— Да... Верно. А жаль! Погуляли б!..
А тем временем поселянки обвязали свои серпы последней соломой, стали кататься по жнитве и приговаривать:
— Жнивка, жнивка! Отдай мою силку на пест, на колотило да на молотило и на криво веретено.
И потом они подняли именинный сноп и понесли. Та, которая наряжала его в кокошник (жена-молодица аль вдовица), вдруг взметнула в начинающее голубеть после тёмных туч небо звонкий переливчатый голос:
Посылала меня мать, посылала меня мать...Его поддержали другие, и вот песня, приобретя силу, добрый размах, разметнулась над полем:
Посылала меня мать яровое поле жать! Тут Никита идёт...— Эй, брат, — смеётся Афанасий, знакомый наперёд со словами песни, — не ты ль счас орешки понесёшь?
Раззявили в смехе рты и другие разведчики. Из стожков тоже выкарабкиваются, зубоскалят. Десяцкий показал им кулак, спрятались снова...
Тут Никита идёт, он орешки несёт. Я не знаю, что мне делать: ум за разум зашёл... Я орешки щёлкала, я орешки щёлкала, Я орешки щёлкала и Никиту целовала!— Ах, Христе Боже мой, ой и погуляли б, ну и погуляли б! — очень жалел Чириков.