Конец главы. Том 1. Девушка ждет. Пустыня в цвету
Шрифт:
Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.
На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наёмный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.
– Соглашусь? Да я буду счастлива.
– Мне нужно услышать непредвзятое мнение.
– Вы его услышите, – обещала Динни. – Когда вы их мне дадите?
– Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.
– Не зайдёте и на этот раз? Он покачал головой.
Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:
– Замечательный день! Благодарю вас!
– Это я вас должна благодарить.
– Вы? Да у вас больше друзей, чем "игл на взъярённом дикобразе".
А я одинокий пеликан.
– Прощайте, пеликан!
– Прощайте, цветок в пустыне!
Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.
Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под "Мост в Сан Луис
Рей": она слушала, что говорит тётка.
– Когда я была девушкой, Динни, я затягивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затягиваться так жарко и неудобно! – а тебе придётся.
– Мне нет.
– Придётся, если талия станет модной.
– Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тётя.
– И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья – такие огромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идёт. Ты должна в нём венчаться.
– Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тётя Эм. Я очень устала.
– Потому что мало ешь.
– Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тётя.
Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчётливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На её счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием "Барс", приложенную отдельно и завёрнутую в белую бумагу. Почему она завёрнута? Он не хочет, чтобы её читали? Тогда зачем было посылать? Динни всё же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: "Может ли барс переменить пятна свои?"
Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но её переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.
Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашёл её около «Математика» Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.
– Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?
– Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.
Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.
– Ну? – спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.
– По-моему, замечательно.
– Серьёзно?
– Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.
– Какое? Динни улыбнулась, как будто говоря: "И вы ещё спрашиваете!"
– "Барс"?
– Да. Мне было больно читать.
– Выбросить его? Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:
– Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?
– Нет. Как вы скажете, так и будет.
– Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.
– Иншалла! [14]
– Почему вы сомневались?
– Чересчур обнажённо.
– Да, обнажённо, – согласилась Динни, – Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.
– Не очень модная точка зрения.
– Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.
– Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.
14
Да будет (Да будет воля аллаха!) (араб.).
– Реакция желудка на конфеты, – усмехнулась Динни.
– Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.
– Художники – дети? Вы это имеете в виду?
– А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?
– Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?
– Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?
Прощаясь, Уилфрид спросил: