Конец – молчание
Шрифт:
– С тех пор как принц увидел Шахрбану, он влюбился в нее и, засыпая, постоянно держал ее туфельку у себя под головой, а пылью ее мазал глаза вместо сурьмы… – напевно звучал голос рассказчика.
И публика зачарованно слушала его, будто впервые, хотя почти все знала наизусть и время от времени хором предвосхищала слова сказочника про страдания бедной девушки изумительной красоты, у которой во лбу «светила луна, на подбородке горела звезда, а лицо было так прекрасно, что нельзя было найти равного». Но сколько благодаря коварной мачехе на ее пути было преград и препятствий! Даже див недоумевал:
– Как ты сюда попала? Ведь здесь такое место, где птица Симорг сбрасывает свои перья, богатырь роняет щит, а газель ломает свои копыта?
Но добро победило зло, как и должно быть на земле, как постоянно мечтают о том люди.
– Было это или не было, а только… – традиционно начал сказочник очередной сюжет. И Дима почему-то именно из-за этих слов вдруг отключился от окружавшей его действительности, будто та самая могучая Симорг перенесла его не спрашивая, хочет он или нет, на семь лет назад, в Москву.
…Весной тридцать первого года они кончили школу. Сколько же у всех было волнений, переживаний! И он и Марина до последнего дня, буквально до выпускного вечера, еще точно не знали, что же их привлекает.
А потом почти одновременно приняли довольно странные для обоих решения. Варгасов – так считали все, и он особенно не возражал, – должен был пойти в институт иностранных языков, Мятельская – в театральный… Ей внушили, что такая внешность и такой голос не должны пропадать. А решили они иначе: Дима будет юристом, Марина – врачом.
Подали документы в институты и стали готовиться. Целыми днями они сидели в библиотеке, обложенные такими горами книг, что их голов почти не было видно. Лишь в полдень позволяли себе что-то пожевать наспех – и снова за стол, к лампе с зеленым стеклянным абажуром. Вечером их шатало от переутомления и недоедания…
– Все! – сказала однажды Маринка. – Завтра устраиваем перерыв и едем в Серебряный бор. А то свихнемся! Наши сокольнические «лужи» – не выход из положения. Купаться – так купаться!
Дима не стал возражать.
Они с нетерпением ждали следующего дня и не знали, что он станет для Марины последним.
А потом он все видел словно сквозь какую-то дымку. «Скорую помощь», на которой их привезли (ее – мертвую, его – живого). Корпус больницы Склифосовского, куда Маринку, уже одну, внесли. Похоронную процессию и плывший над толпой гроб. А за ним, на стуле, что несли ребята, «бабуленька»: когда она все узнала, у нее отнялись ноги.
Они были почти на одном уровне – шестнадцатилетняя девушка в гробу и маленькая старушка на стуле, которая, не отрываясь, смотрела на белое, без капли румянца, застывшее лицо и, время от времени наклоняясь вперед, просила негромко: «Встань, Маринушка! Встань, доченька! Дай я лягу!»
Мерно, в такт шагам, покачивался гроб. Дурманно пахли разморенные июльским солнцем цветы, усыпавшие Марину. Шевелилась под порывами ветра ее непослушная каштановая челка.
С кладбища взрослые поехали к Мятельским домой, на поминки. А молодежь собралась у Лорелеи.
Сидели за столом тихие, некрасивые от слез и горя. А Маринка вроде была рядом, как в те разы, когда они врывались в небольшую комнатку Ани и устраивали в ней невозможный тарарам; просто вышла за чем-то на кухню. Пили ее любимый «Мускат», слушали ее любимые пластинки.
А потом Лорелея запела, как недавно, на выпускном вечере:
Хотел бы в единое слово Я слить свою грусть и печаль…Девчонки разревелись, парни начали сморкаться и откашливаться… А Дима сидел будто каменный: ни слезинки! На него косились, и лишь Ани все понимала: подходила без стеснения, гладила шершавой от мела ладонью по голове и смотрела с таким состраданием, что лишь ее лицо осталось в памяти от тех дней, не подвластное белой пелене, которая укутала все вокруг.
Как он сдавал экзамены, как потом сидел на лекциях – Дима почти не помнил. Все словно в полусне… Приходил немного в себя лишь на кладбище: сажая цветы, убирая могилу, просто устроившись на зыбкой скамеечке напротив улыбающейся с фарфорового овала Марины. Лишь бы никого вокруг не было: только она и он! Так вот и выбирал время, ожидая, когда удалятся пришедшие к ней или к тем, кто рядом.
И в день ее рождения, двадцать шестого октября – Маринке исполнилось бы семнадцать, – Дима издали следил, когда уйдут родственники, а потом сидел один до темноты, вспоминая все и вздрагивая от падавших на него с жестяным шелестом листьев. Так было из года в год… Так было прошлой, осенью, когда он уже знал, что прощается с Маринкой надолго…
– Сказка наша кончиться успела, а птичка в свое гнездо не прилетела…
Типичная для персидского фольклора концовка, такая же неожиданная для Димы, как и традиционное начало: «Было это или не было», вдруг вернула ему ощущение реальности и одновременно добавила грусти. Это точно! Птичка в свое гнездо не прилетела… Теперь вот он улетел из своего, оставив муттерчик одну. Все, о чем он попросил Горина перед выездом из Баку, – не забывать Варвару Ивановну…
Неподалеку от мастерской Кесслерам повстречался Алеша Величко. Немного поболтали втроем, потом Максим Фридрихович распрощался:
– Я пойду, что-то устал сегодня. А вы, наверное, еще поболтаете, молодые люди?
Приятели неторопливо прохаживались по пустеющей вечерней улице и говорили обо всем на свете: от грядущей войны до местных соблазнительниц…
– Да! – Алеша резко остановился. – Когда вы успели насолить этому хмырю?
– Какому?
– Кушакову, дядиному помощнику?
– Понятия не имею! – Дима пожал плечами. – Я с ним почти не знаком, отец тоже виделся всего пару раз…
– Странно… Ты знаешь, я сегодня был в резиденции и случайно услышал, как Матвей Матвеевич горячо доказывал, что вы – большевистские шпионы. Дядя сердился, возражал… Но тот твердил свое, требовал выяснений… И, знаешь, я припоминаю, что уже слышал подобные высказывания Кушакова, но очевидно, более завуалированные: поэтому-то я на них раньше не обращал внимания. А тут – и фамилия называлась и это идиотское слово «агенты»!