Конец старых времен
Шрифт:
Так поздно уже, — отозвалась, в свою очередь, Михаэла. — Пойдемте посмотрим, что она там.
С этими словами она встала, собираясь выйти. Сюзанн и полковник присоединились к ней, и так они застигли пашу парочку, которая окунала кончики пальцев в океан ночи и грез.
Марцел и Китти были похожи на двух осликов, замерших, опустив головы к ногам и слушая, как растет трава.
Умонастроение Китти было не так уж чуждо Михаэле; быть может, старшая поняла, что именно в эту минуту младшая слагает какую-то клятву, — и обняла сестренку. А Марцел отлепился от стены, прижавшись к которой стоял, слегка разведя руки, так что ладони его касались
Марцел, — сказал полковник, коснувшись его виска, — не кажется ли тебе, что пора?
Куда? — спросил мальчик.
Домой, — ответил полковник, заметив, как опытный исповедник, что этой разбереженной душе иначе ответить нельзя.
АДВОКАТ И МОЙ ХОЗЯИН
Слава богу! Слава богу! Слава богу!
Экономически посевные системы делятся на два рода: нерегулируемая, или свободная, и регулируемая. Первую применяет хозяин, который не придерживается определенной последовательности в землепользовании… и так далее.
Слава труду! Слава труду!
В отсталых странах до сих пор сохранился двухпольный севооборот… и так далее.
Да сохранит нам господь бог рассудок! Вижу продолговатое помещение, и в нем — кипы бумаг. Мой хозяин, Йозеф Стокласа, сидит в глубоком кресле, и на лице его написано усердие. Он изучает. Перед ним — том «Экономической энциклопедии», карандаш и бумага. Он подпер висок ладонью, и дух его впитывает приведенный текст. Стокласа озабочен, он жаждет узнать нечто новое и с благородным рвением алчет знаний. Удачи его занятиям! Удачи! Удачи! Удачи!
На тридцать девятой странице он останавливается. Он не спокоен — внимание его притягивает письмо, доставленное с утренней почтой. Стокласа берет его в руки и, взглянув на корявый почерк, отбрасывает снова. Некий нанизыватель букв призывает его остерегаться, ибо счеты с ним еще не сведены.
«Ненасытная вы утроба, — черным по белому написано в первой же строчке, — мало вам ваших погонял да загонял? Еще и шпиков напустили? А ведь сушняк тот гроша ломаного не стоил, при старом-то герцоге сколько мы его перетаскали! Спокон веку ни одна душа не смела и слова супротив этого сказать, а вот при республике ваш подручный тачку мне поломал и отнял топор! Ничего, я вам это припомню на каком-нибудь собрании…»
Пан Стокласа повторяет вслух фамилию писавшего: «Хароусек, Хароусек, Хароусек…» — и встает. Он хочет посмотреть, как дела на хозяйственном дворе, но едва он сделал шаг, как кто-то постучал.
Наш управляющий вернулся к столу, взял ручку и начал что-то черкать по бумаге.
— Войдите! — произнес он, не поднимая головы. Лакей (по имени Лойзик) нажал ручку двери и стал на пороге. Ждет вопроса.
— Что там? — спрашивает, выдержав паузу, хозяин. И чувствует, как Лойзик обрыскивает взглядом стол, и с трудом сдерживает отвращение.
— Барышня просит вас спуститься в столовую.
Пан Стокласа отвечает, а перо его в это время скользит по бумаге, само выписывая одно слово: «Хароусек, Хароусек…»
Лакей удалился, и управляющий вытирает пот со лба. Стыдно ему, что он притворялся занятым перед ничтожеством. Полный смущения, окунает он перо в чернила — и всему наперекор в третий раз пишет фамилию, звучащую у него в голове.
Больше делать нечего, он мог бы встать и пойти, но он не спешит.
Чего он хочет? О чем мечтает? Чего не хватает ему?
Всего! Ничего! Бог ты мой, порой ему хочется пожить по-герцогски, но очень скоро он уже сыт по горло всеми этими обезьяньими штучками. Будь он сейчас самим собой — уперся бы локтем в тарелку, подбородком в кулак. Это человек здорового сельского корня и раздвоенной воли, как то мы встречаем у современных философов. Дух его подобен газовому свету, что во времена «Соломенной шляпки» [8] освещал подворотни. У Стокласы два плеча, два крыла, двойственность в побуждениях. В начале моего повествования я говорил, что он бережлив, — но надолго ли хватило моего утверждения? Он тотчас посадил меня в лужу: закатывал сумасшедшие пиры, одного вина сколько ушло!
8
«Соломенная шляпка» — комедия французского драматурга Эжена Марена Лабиша (1815–1888), до сих пор популярная во всей Европе.
На дне ящика его письменного стола — пачка счетов, по которым он заплатил, не моргнув глазом, но даже самый мелкий из них не дает ему спать. Я-то знаю, как бесился Стокласа, читая их. Пучок спаржи — сто шестьдесят крон! Слыханное ли дело! Я готов был держать пари, что он подаст в суд… Бедняга — по-моему, ему очень худо: вот он склонился над энциклопедией, а взор его устремлен в пространство. Через минуту потянется за спичечным коробком и погрузится в расчеты. Он сделал анализ почвы, с грехом пополам восстановил график сева за последние пять лет и теперь ввел переменный севооборот. Изучает, исследует, рассчитывает…
Озимые, пропашные, яровые, клевер, озимые, кормовые…
Черт, идет кто-то!
Пан Стокласа откладывает карандаш, хватает старую газету, откидывается на спинку кресла и делает вид, будто читает. Он ждет к себе поверенного. А это он и есть. Мой хозяин равняет бумаги на столе, наблюдая за гостем. Разговор не вяжется. Ничего в нем нет интересного, и адвокат переводит речь на соперника.
Вы играете с огнем, — говорит он. — Пан Якуб Льгота появился здесь на миг — а уже разговоров полно…
А что в этом такого?
Так уж и ничего? Впрочем, может, вы и правы, — отвечает юрист, — но Льгота — опытный игрок. Расчетливый старый хитрец — и всегда блюдет собственную выгоду.
Э, — отмахнулся хозяин. — Нечто подобное я слышал обо всех, кто занимается политикой.
Адвокат, пожав плечами, уселся. Хотел было добавить, что иногда надо считаться и с общественным мнением, да решил пока поддакивать Стокласе. Начал перечислять все то доброе, что сделал пан Якуб в бытность его членом различных депутаций, и выразил удовольствие, что может от души похвалить его. Тут адвокат рассказал случай, произошедший в Будапеште. Решительность в его голосе сникает, смягчается, и кончает адвокат одобрительным смешком: да, пану Якубу палец в рот не клади!