Конец света

Летуновский Алексей

Поэтому я увиделся с Машей. Прекрасной школьницей Машей. Это была наша первая и, как окажется далее, последняя встреча. Нас познакомили на институтском актерском спектакле, тогда мы вчетвером, еще актер Никита и его подруга-школьница Ника, сидели в макдональдсе и пили чай. Видать, я очень запомнился Маше.

Она была малопривлекательной – длинные белые косички, зеленые глаза, большие зубы. Я смотрел на ее молодость и понимал, какой мудрой она станет женщиной, черты лица огрубеют и станут серьезней, выпрямится осанка, глаза спрячутся в мешки, прическа станет не такой девчачьей, станет короче, проще. Она стала писать мне назойливые личные сообщения, и дошло до того, что мы ехали в трамвае в заводской район

моей молодости, и я слушал ее рассказы про маму и отчима, про школьный КВН, про любимых собак. Мы гуляли по местам моего детства, я ей показывал школу, в которой учился, дворы, в которых месил грязь, играя в футбол, гаражи, с которых прыгал. Все стояло на своих местах, этой постоянностью и пробирало до дрожи. Я спросил, не замерзла ли она. Она, стесняясь, пожала плечами и взяла меня за руку, наивно и глупо. Мы зашли в маленький ТЦ. Ретируясь в туалет, я залпом опустошил шкалик уфимского бальзама и прополоскал рот. Я решил почитать Маше стихи. Стихи, написанные в юности, здесь, в этом заводском районе, в котором даже в морозную взвесь нечего было вдыхать, кроме улыбок друг друга. Стихи, которые не были посвящены ни району, ни городу, ни стране; стихи, посвященные простому кому-то, не человеку, нет, поймите правильно, стихи, посвященные образу. И как сейчас Маша представляется мне образом, так и тогда я читал ей стихи, немного окосевший, стихи, написанные образу. Сам?

Сам тоже был образом. Высоким, темным, с нелепой физиономией, вылепленной из глины. Читал Маше стихи. Маше понравилось, мы недолго походили по ТЦ, померили шмотки, которые никогда бы и не надели, да разъехались. Маша домой, к маме, отчиму, собакам и КВНу. Я – в центр.

***

С Леней мы не были особо дружны, даже не были дружны совсем, лишь пересекались пару раз на институтских пьянках, что-то говорили друг другу, вместе ходили ночами за добавкой, да читали стихи на всего одном поэтическом вечере. Тем не менее, мое предложение встретиться он счел удачным и, пока мы шли от остановки до институтской общаги, нам удалось избежать неловкого молчания.

– Вчера сорвал джек-пот, – говорил Леня. – Угадай, какую водку мне принесли сослуживцы.

– Даже представить не могу.

– Винокур.

– Винокур?

– Да, Винокур. Впрочем, сейчас все увидишь.

Мы дошли до общаги и, по воле лестницы, оказались в Лениной комнате, а правда оказалась на его стороне. С этикетки водки действительно смотрел довольный Винокур. На закуску у Лени нашлись почти завядшие яблоки. Мы сидели, пили, разговаривали как в последний раз, не зная, что этот раз и будет последним. Водка оказалась на удивление приятной, хотя возможно это было связано с моим ранним опохмелом.

– Куда едешь? – спросил меня Леня.

– На юг. Решил все-таки на юг.

– Были другие варианты?

– Думал, уеду либо в деревню, где буду тихо писать, либо к морю. Море оказалось привлекательней.

– Э, друг, в деревне можно было кончить как Горчев. Так что правильно выбрал.

– Ну, Горчев бы из меня не вышел, но спасибо.

Мы говорили о книгах, бывших женах и о спектакле, который готовил Леня.

– Один мужик обратился с собственноручно написанным материалом. Говорит, написал историю своей жизни. В трех актах. И, угадай, что на первом плане? Правильно – любовная линия из детства, – делился он.

– Да уж. Мы все пишем и пишем, а получается все одно и об одном.

– Это правда.

Закончив со вторым за день Винокуром, Леня достал пластинку «Умки и броневичка» и запустил проигрыватель. В воздухе запахло мокрым табаком. Леня, быстро охмелевший, заснул на второй песне, и я потихоньку вышел.

Сейчас он стал известным московским режиссером, поставил модный спектакль «Конец света», а я… не знаю, что я. Ни Горчевым не стал, ни кем бы то ни было еще.

***

Тоска заметила

мои передвижения и, недолго думая, выдала новый трюк. Мне стало казаться, что я вижусь не с теми и не так, как надо. А как надо, охмелевший разум не смог сложить в цельное предложение.

Я прошелся по общаге и вспомнил, как хотел встретиться со своим старым приятелем, Ивановым, с которым учился в одной студенческой группе. Он тоже хотел встретиться, звал меня к себе, но я никак не позволял себе этому свершиться. Что я могу сказать об Иванове? Ничего хорошего, ровно как и ничего плохого. Он был одним из тех, кто смеялся над моими шутливыми рассказами на уроках драматургии. Я же был одним из тех, кому нравилась музыка, которую он писал. Сейчас он стал большим диджеем, а раньше был простым тусовщиком, и пытался написать сценарий к своему первому фильму.

– Так в будущем будет заведено, – говорил он. – Встречать станут не по одежде, а по первому снятому фильму.

– О чем же ты хочешь снять?

– О… Иисусе. Хочу экранизировать Тайную вечерю, понимаешь?

– Не совсем.

– Представь. Темные катакомбы, приглушенный свет, легкий волнующий бит, все танцуют, льется вино, но только одному наплевать на творящийся праздник. Он думает… вот только о чем он думает я никак не могу придумать.

Он жил в другом крыле общаги. Его комната была похожа на гарлемские трущобы – одежда, непонятно откуда снятые дорожные знаки, темнота и музыка, музыка и темнота. Но, пробыл я у него недолго. С высоты, а, точнее, из глубины своего опыта, я как мог подсказал ему о сценарных связках и склейках, и мы распрощались.

– Приходи завтра, может чего еще придумается, – предложил он.

– Я уезжаю. Насовсем.

– А, ну, тогда бывай.

Мы обнялись, он был мягким, от него приятно пахло чем-то кальянным. Он ушел писать, фантазировать, слушать, смотреть. Я ушел трезветь, или, возможно продолжать пить. Нет, определенно продолжать пить. Я уже говорил, что в основном и в общем – моя память – это сосредоточение моих загулов, часто – стыдных, редко – теплых и душевно приятных.

Я шел по морозному февральскому вечеру, пил уфимский бальзам и думал, думал, думал. Думал о тех, с кем виделся, о тех, с кем хотел увидеться, о тех, с кем не увижусь больше никогда, а если и увижусь – буду не тем и не таким, да и они будут другими, более думающими, более грустными, что ли. Время идет, как шло и ранее, а мы смотрим друг на друга и не говорим о том, что в общем знаем. В воздухе постоянно витает секрет Полишинеля, но мы предпочитаем молчать о нем, предпочитаем молчать о совместно прожитой памяти.

***

Поэтому я не захотел ждать утра и трезвого стыда за что-то невольно сказанное вслух. Я вышел на трассу и стал ловить машину, но на призыв моего темного образа никто не останавливался. «Надо было хотя бы купить светоотражающие наклейки», – слышалось из потемок разума. Со стороны невидимой тоски. Я выпил еще, допил бальзам до конца, хороший, уфимский бальзам, лег в сугроб и сжался в свою куртку изо всех сил, как в последний раз в жизни.

Что меня ждало на юге? Поиск жилья, работы, поиск счастья, поиск места для быта, для досуга, поиск вдохновения, поиск письма, поиск языка, поиск, поиск, поиск.

«Попрощались, прощание, прощайте» – не унималась тоска. Я посмотрел на темное, забитое выхлопами уральское небо и, как бы невзначай, заплакал. Плакал я недолго. Потом встал, отряхнулся, и на первой же попутке уехал на юг.

Настя

***

Трамваи резко остановились. Во всем городе выключился свет. Остановились и рабочие, укладывавшие асфальт, но не из-за электричества. Просто так. На перекур.

Двор уже был заасфальтирован, но одно место оставалось не тронутым. Из под ярко черного огнедышащего асфальта виднелось …ТЯ …ТИ.