Конец вечной мерзлоты
Шрифт:
— Видите ли, тут такое дело… Мои познания в чукотском языке слишком скудны, чтобы обсуждать такой вопрос. — Свенсон искоса глянул на Каширина.
— Я думаю, что мой брат найдет в себе силы вернуться, — убежденно сказал Армагиргин.
Говоря это, Армагиргин смотрел в глаза Каширину, но этот человек не отводил взгляда.
Свенсон приложил некоторые усилия, чтобы отвести разговор в другую сторону:
— Тундры на том берегу пролива обширны и пустынны, — начал он, — пастбища тучны и просторны. Но оленей там нет, не водится друг тундрового человека на том берегу.
— Слышал я об этом, — кивнул Армагиргин. — Тамошние люди не раз на моей памяти желали переселить чукотского оленя на американскую землю…
Армагиргин задумчиво уставился на огонь.
— Есть дела или даже тайные намерения, которые, однако, совершать не дано никому во имя жизни и дальнейшего существования, — напыщенно и важно продолжал Армагиргин, и Свенсон понял, что лучше ему не возобновлять разговора о покупке оленей.
Зато на просьбу продать оленье мясо Армагиргин отозвался с великой щедростью.
Когда погрузили мясо на корабль, Каширин обнаружил исчезновение своих спутников — Тынанто и Дулгана, делегатов, избранных на сельских сходах.
С нарастающей тревогой Каширин обошел все яранги, сбегал в стадо, но нигде не было и следов народных избранников. Он расспрашивал пастухов, обращался ко всем встречным — малым и старикам, женщинам и мужчинам, но каждый отговаривался чукотским словом:
— Ко-о-о…
Догадку подтвердил Теневиль.
— Они сбежали, — сказал изобретатель чукотской письменности.
Каширину отвели место в кают-компании, постелив на прохладном клеенчатом диване. Поворочавшись, Петр Васильевич вышел на палубу покурить на вольном воздухе.
На палубе в складном парусиновом кресле сидел Олаф Свенсон и смотрел на берега Чукотки.
— Не спится, мистер Стивенсон? Не принимайте близко к сердцу случившееся. Может быть, это и к лучшему, что дикари сбежали. Мне доводилось наблюдать их в городе. Поверьте, они попросту страдают от непривычной и чуждой обстановки. Жалко на них смотреть. А тут еще — политический съезд! Нет, вы не должны со мной спорить, мистер Стивенсон, вы тут глубоко ошиблись — рано еще чукчам и эскимосам ввязываться в политику.
Каширин медленно набивал трубку.
— Мистер Свенсон, — откашливаясь, заговорил Каширин, — чукчей и эскимосов я видел не только в общении с тангитанами, с торговцами на берегу, на палубах кораблей, я их видел в каждодневной жизни. Это совсем другие люди. То, что они иногда дурашливы и будто непонятливы — маска, защита собственного достоинства. Их жизнь необыкновенно трудна и, прямо скажу, героична. Никто, пожалуй, на нашей грешной земле больше так не живет: в постоянном страхе перед голодом и холодом. Но при всем при этом какое великое жизнелюбие, доброта и природный ум! Да-да, именно ум. Мы сами виноваты в том, какими они предстают перед нами. Они играют ту роль, какую мы придумали для них.
— Вы что же, хотите сказать, что они перед нами притворяются? — усмехнулся Свенсон.
— Если хотите — да, — ответил Каширин.
— Ну что же, — заметил после некоторого раздумья Свенсон, — если эта игра устраивает обе стороны, почему бы ее не продолжать?
— Но всякая игра рано или поздно надоедает, даже самая увлекательная, — сказал Каширин.
Свенсон повернулся к Каширину.
— Что вы имеете в виду?
— Чукчи и эскимосы, все местные жители Чукотки, догадываются о великих переменах, происходящих в России. Есть даже такие, кто уверен, что эти перемены рано или поздно отзовутся на их собственной судьбе. Я верю, что русская революция во многом отличается от американской.
— Я бы этого не сказал, — заметил Свенсон. — Пока что русская революция очень робка и, я бы сказал, весьма неопределенна. Война с Германией продолжается, и новое русское правительство выдвинуло лозунг о войне до победного конца. А это при нынешнем соотношении сил — война на полное истощение России, на полное обнищание народа…
— У русской революции найдутся другие силы, — убежденно произнес Каширин.
— Вы имеете в виду большевиков? Ленина?
— Кого? — переспросил Каширин.
— Экстремистскую партию, возглавляемую русским адвокатом Лениным и называющую себя большевистской, — пояснил Свенсон.
— Может быть, — с сомнением покачал головой Каширин. Лучше расскажите мне, что происходит в России на самом деле…
— Я могу дать вам газеты…
— Знаю я ваши газеты, — усмехнулся Каширин. — Вы человек умный, и я вас не один год знаю — вы лучше сами скажите, что происходит в России.
— Но это будет мое личное мнение, — предупредил Свенсон.
— Вот его-то мне и надо знать, — улыбнулся в ответ Каширин.
— По моему личному мнению, то, что произошло в России, рано или поздно должно было произойти. Однако сейчас самое главное — построить то общество, которое обеспечит наибольшие возможности для деловых людей. Деловые люди знают, что нужно, чтобы было изобилие работы, чтобы вдоволь было пищи, чтобы над головой человека была надежная крыша. Опыт такой есть — построение Соединенных Штатов Америки, самой богатой страны в мире…
— Богатой не для всех, — усмехнулся Каширин. — Вот теперь выслушайте мое мнение. Я думаю, что революция продолжается. Не кончилась она. Раз правительство временное, что-то это значит. Да и не согласен трудовой человек — а таких, как я, в России миллионы — удовольствоваться ролью рабочей скотины для делового человека. Что будет с местным населением? Может, история дает первый и последний шанс для их развития?
Ранним утром, когда солнце оторвалось от тяжелой воды Берингова пролива и устремилось вверх, Каширин сошел в Уэлькале, сухо попрощавшись с Олафом Свенсоном.
Погода ухудшилась. Иногда на корабль наползал туман.
Перед входом в Берингов пролив туман разошелся, и открылись острова Диомида.
Свенсона разбудили близкие выстрелы. Торопливо одевшись, он вышел на палубу и увидел белые вельботы охотников. Два судна уже плыли пересекающим курсом.
Здесь, в Беринговом проливе, ощутимо чувствовался Ледовитый океан. На горизонте виднелся пак, сливающийся в сплошную белую черту. Но в проливе было довольно чисто, если не считать отдельных плавающих льдин, на которых охотники и били спящих на солнце моржей.